Ян Винецкий - Отчий дом

Особенно смущало Нестерова то обстоятельство, что в пользу автоматической устойчивости неоднократно высказывался Николай Егорович Жуковский.

«Надо с ним встретиться. Непременно!..»

Петр Николаевич завел тетрадь, в которую заносил все случаи авиационных катастроф. Вачнадзе и Передков назвали ее «поминальником».

— Чур, Петруша, — хохотал Миша, — только меня с князем Жорой, при случае, не заноси в поминальник.

— Впрочем, нет, — добавлял Вачнадзе, — запиши примерно, так: «Покойные увлекались стихами Блока и некоего Передкова, и аэроплан не выдержал перегрузки».

Нестеров внимательно исследовал каждый случай и все уверенней приходил к выводу: летчики не овладели свободным маневрированием в воздухе. Одни гибли от растерянности при резком порыве ветра, другие — вследствие «инстинктивного», а по-существу, неграмотного управления.

Надо рассеять трагическую дымку, окутывающую авиаторов. Иные летчики уже примирились со своею участью, прожигают жизнь в ресторанах и барах, ведут себя «сверхчеловеками», демонами смерти.

Петр Николаевич, исполняя обязанности командира отряда, сказал однажды штабс-капитану Самойло, после скандала, учиненного им на Крещатике, в ресторане:

— Если я еще раз услышу о подобных проделках, я подам рапорт подполковнику Борескову об отчислении вас из отряда.

— Как? Разве командир роты не капитан Линно? — спросил Самойло, будто его больше всего занимал этот вопрос.

— Линно только временно замещает подполковника Борескова.

Хитрость Самойло удалась: Нестерова смутила невозмутимость штабс-капитана. Но за глаза Самойло жаловался летчикам:

— Отчитывает, как юнкера. А я старше его по чину. И летать у меня научился!

— Дело не в том, от кого ты родился, а с кем ты пасешься! — отвечал ему Вачнадзе. — Гляди, как бы царица Тамара не кончила пировать!

— То-то и оно… — суеверно вздыхал Самойло…

Есипов уехал в Петербург за новыми аэропланами, и Петр Николаевич, оставшись за командира отряда, теперь ежедневно тренировался в поворотах с кренами. Чем меньше был радиус виража, тем круче приходилось делать крен.

Он вновь и вновь убеждался в правильности своего открытия: при крене, превышающем сорок пять градусов, рули меняются ролями. Сколько летчиков, не знающих этого, гибнет при крутых кренах, вызванных порывами ветра!

Он выявлял эффективность хвостового оперения в новой обстановке, записывал свои наблюдения, анализировал направления воздушных потоков, обдувавших аэроплан.

Несколько недель допоздна сидел Петр Николаевич, запершись в своем кабинете. Наденька стучалась в дверь сначала тихо, потом настойчивей и, наконец, выйдя из себя, барабанила кулаками так, что Петр Николаевич отпирал, бормоча:

— Вот наказание божие! Не даешь сосредоточиться…

— Будет! Второй час ночи! — решительно говорила она и бережно, однако, складывала листки, густо исписанные мелким почерком мужа.

В один из таких вечеров, прежде, чем Наденька догадалась постучаться, Петр Николаевич вышел с одухотворенным, очень взволнованным лицом. В руках он держал тоненькую папку.

— Закончил реферат, Дина! — объявил он мягким голосом и раскрыл папку.

Наденька прочла:

«О взаимодействии рулей глубины и направления при значительных углах крена самолета».

— Сыграем «лебедят», Диночка? — спросил он.

Наденька улыбнулась: всегда, когда он чем-нибудь особенно доволен, просит сыграть «лебедят».

Они сели к фортепиано и, прежде чем начать игру в четыре руки, Петр Николаевич обнял Наденьку, целуя в жаркие и почему-то дрожащие губы…

В самом начале лета неожиданно пришел приказ о вылете в район маневров. Наденька собрала чемодан, на скорую руку испекла коржиков (Петр их очень любил).

Двухлетний Петрушка оседлал шею отца, а пятилетняя Маргаритка — спину. Наденька глядела, как Петр носился по гостиной на четвереньках под дружный заливистый хохот детей, ржал по-лошадиному, выщелкивал языком, подражая цоканью копыт по булыжной мостовой, и временами вставал на дыбы, но седоки еще веселее хохотали, крепко уцепившись за плечи и русые кудри «коня».

Она улыбалась сдержанно и грустно. Завтра утром Петр улетит из Киева, и для Наденьки все, решительно все, станет другим — и синее ласковое небо, и их тихая улица в каштанах и белых акациях, и эта просторная уютная гостиная с портретами родителей Петра, с шелковыми шторами и портьерами из тяжелого темно-бордового бархата. Все будет скучным, пустым, хмурым, как осенний безрадостный день. Наденька сядет к фортепиано и станет играть что-нибудь грустное-грустное из Грига, потом уронит голову на клавиши и будет молча плакать. Отчего? От невыносимого одиночества, от тяжелого предчувствия, поселившегося в ее душе с тех пор, как Петр стал летать, либо от невысказанной любви к нему? Она и сама не могла бы сказать — отчего, но ей было очень грустно.

Наденька уложила детей спать и вышла в гостиную. Петр Николаевич сидел у фортепиано и играл. Она прислонилась плечом к косяку дверей и следила за его длинными музыкальными пальцами, потом подняла голову и встретилась взглядом с Петром. Он оборвал игру, вскочил и, подойдя к ней, ласково встряхнул за плечи:

— Диночка, что невесела? Не на войну ухожу!

— А у вас всегда война. Что ни неделя — то катастрофа…

— Нервы это все. Женские нервы! — засмеялся Петр Николаевич и вдруг сказал совершенно другим, спокойным и задумчиво-строгим голосом: — Кстати, Диночка, тебе следовало бы поучиться спокойствию (бесстрашию, хотел он сказать, но сдержался) у Лены.

— Чему учиться? — подернула плечами Наденька. — Ежедневному бражничанью? Разгулу? Мне кажется, она испортила Данилу. Вспомни, он совсем не был таким до женитьбы.

— Не говори так о Лене, — сказал Петр Николаевич. — Она хорошая, мужественная…

— Ты что-то знаешь о ней и не говоришь! — с проникновением поглядев на него, проговорила Наденька.

Петр Николаевич отвел глаза.

— Ничего я не знаю…

Он и впрямь ничего не знал определенного. А что до его догадок, то они такого характера, что о них нельзя никому говорить, не рискуя навлечь беду на Лену и Данилу…

Ночью Наденьку измучили страшные сны. То они с Петром качались на качелях и возносились высоко в небо, а потом обрывалась веревка и они летели в пропасть, то кто-то свирепый, волосатый, злобно кривя рот, кричал ей хриплым голосом: — Врешь, матушка! Не уйдешь!..

Наденька часто просыпалась и все боялась, что проспит, не успеет разбудить мужа. Под утро сон все-таки сломил ее. Проснувшись, она увидала Петра Николаевича сидящим за письменным столом. Он что-то писал.

Наденька неслышно поднялась и, подойдя к мужу, заглянула через плечо.