Евсей Баренбойм - Крушение

Около часу ночи на палубу поднялся капитан «Уральска» старший лейтенант Махичев. В начале войны многим опытным полярным капитанам были присвоены воинские звания и долгое время было непривычно встречать на улицах Мурманска и Архангельска седых грузных лейтенантов и старших лейтенантов. В мешковатых готовых флотских кителях, длинных, стоящих колом, черных шинелях, они выглядели не слишком браво и патрули нередко задерживали их за «неряшливый вид» и «неприветствие».

Махичеву лет сорок пять. Он один из старейших и опытных северных капитанов. Еще до войны за проводку каравана по Северному морскому пути он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Он немногословен, строг, и справедлив. Команда любит его и ласково называет за глаза «лесовик». Внешность у Махичева самая заурядная, трудно запоминающаяся — невысокий, узкоглазый, лысоватый. И голос тихий, не капитанский. Но по всем важнейшим вопросам, связанным с движением каравана, командир конвоя советуется всегда с ним. А ведь, рассказывают, вначале было совсем иначе.

По странной прихоти кадровиков вскоре после начала войны и призыва на военную службу старший лейтенант Махичев был назначен помощником командира небольшой плавбазы, где располагался штаб нынешнего командира конвоя, а тогда командира дивизиона тральщиков. У военных моряков существует старинный, сложный и свято соблюдаемый ритуал встречи и проводов своих начальников. Махичев этого ритуала не знал. Однажды утром, когда командира плавбазы не было и встретить командира дивизиона полагалось ему, помощнику командира корабля, он сделал что-то совсем не так, как предусмотрено по этому поводу корабельным уставом.

— А вы почему стоите, как остолоп? — раздраженно спросил его командир дивизиона, знавший как все кадровые военные моряки этот ритуал досконально и привыкший к нему. — Почему не докладываете?

— Сами вы остолоп! — неожиданно ответил старший лейтенант и направился по палубе в свою каюту.

— Что?? Что вы сказали?! — потрясенный неслыханной дерзостью старшего лейтенанта, закричал капитан III ранга. — Под суд пойдете! Пойдете под трибунал!

Половину дня самолюбивый командир дивизиона не мог успокоиться. Он метал громы и молнии, думал, как наказать дерзкого подчиненного. Лишь к обеду немного пришел в себя, вспомнил, что первый назвал подчиненного остолопом, что старший лейтенант — опытный полярный капитан, к тому же старше его на десять лет. Он вызвал Махичева к себе, предложил сесть.

— Как вы могли так разговаривать с командиром дивизиона? — спросил он у Махичева. — Вы забыли, что теперь вы военный человек, командир.

— Человек — да, — сказал Махичев. — Но не остолоп.

И вот теперь старший лейтенант Махичев — первый советчик бывшего комдива, а нынешнего командира конвоя.

Родом Махичев из лесной Новгородчины. И нет для него лучшего отпуска, чем скитания по лесу.

— Мне кроме леса ничего не надо, — однажды в порыве откровенности рассказывал он на мостике. — Сложу на ночь шалашик или навесик сделаю, брошу поверх кусок брезента, разведу костерок, подстелю травы или еловых веток и лягу. Пусть дождик стучит, пусть ветер свою песню поет. Мне не мешает. Мне только люди своей брехней мешают. И табачищем.

Он любит слушать птиц и знает их голоса, подолгу рассматривает звериные следы на сырой земле и гадает, чьи они. Лес для него наполнен уймой различных звуков, красок, запахов. Одиночество не тяготит его. Уже давно решил — кончится война, уйдет с парохода, устроится в лесной глухомани лесником. С женой они расстались три года назад. Шумная, вздорная, крикливая — она раздражала его. Сын воюет на юге. Давно от него нет писем. Живой или погиб? Есть в Архангельске у него одна хорошая женщина. Зазноба не зазноба, друг можно сказать. Тоже, между прочим, одинокая, вдова капитана.

На палубе Махичев первым делом подошел к впередсмотрящему. Они с Иваном давние знакомые, две навигации вместе отплавали.

— Как дела, Ваня? — спросил капитан.

— Самолет германский видел, Степан Иванович.

— А ну расскажи.

Махичев внимательно выслушал Ивана, постоял немного молча, переспросил:

— А не показалось?

— Точно, кресты видел. Как вас сейчас.

— Вахтенному начальнику доложил?

— Докладывал. Говорит, что рефракция какая-то, обман зрения.

— Вот балаболка, пацан желторотый, — выругался Махичев. «Чего бы это ихнему разведчику здесь высматривать над морем? — размышлял он, поднимаясь на мостик. — Не иначе, как караваном интересуются, пронюхали про него, готовят что-то, заразы. И вообще откуда этот самолетик сюда попал за тысячу километров от аэродромов? Очень это странное дело, очень даже подозрительное».

Несколько минут, ссутулившись, глубоко засунув руки в карманы полушубка, Махичев молча простоял на мостике. Чем больше он думал о самолете, тем яснее для него казался вывод, что маленький самолетик мог взлететь только с палубы какого-то оказавшегося неподалеку корабля. Значит, рядом на пути конвоя находится и ищет караван вражеский корабль. Теперь этот факт казался ему бесспорным. «Нужно доложить начальству и сворачивать на север, пока не поздно, — решил Махичев. — Во льдах они не найдут суда, а здесь, на чистой воде, могут перетопить, как котят».

По семафору он запросил у флагмана разрешение срочно прибыть на доклад. И, получив его, спустился по шторм-трапу в баркас.

— А ты, Михаил, уходи с мостика, — сказал он третьему помощнику. — Снимаю я тебя с вахты. Старпому скажи, пусть заступит.

— За что, Степан Иванович? — не понял тот.

— За дурость твою и самомнение.

Через час корабли конвоя изменили курс и повернули на север — туда, где тускло блестели спасительные льды.

День и ночь над бывшим поселком золотоискателей Фербенксом, а теперь крупной авиационной базой США на Аляске, не смолкал гул самолетов. Сюда, на водную гладь медленной северной реки Тананы, притока Юкона, садились и отсюда взлетали гидросамолеты «Каталина». Именно за ними, столь необходимыми сейчас на огромных просторах советского Севера, и прилетела летом 1942 года группа наших летчиков и техников.

Уже три недели они жили вместе с американскими летчиками в отеле, в так называемой куонсетской хижине, большом полукруглого сечения цельнометаллическом доме, построенном после начала войны на одной из главных улиц Фербенкса Даусон-стрит. Но предназначенных для перегона в Советский Союз «Каталин» все не было.