Николай Егоров - А началось с ничего...

— Подогрей-ка, браток, эту емкость.

— Слушаюсь, шеф!

А топка с обратной стороны, кругом обходить далеко, ну и решил поверху напрямик перебежать. Спятился — прыг. И как раз возле самого котла, где голимый жир. Около котлов все кирпичи жиром пропитаны. Подскользнулся — шмяк на крышку. Крышка съюзила да впереверт. Хлопнуло, булькнуло — окатило истопника. Шары вылупил, зубы оскалил, на ушах, на плечах капуста клочьями, в волосенках пережаренный лук чернеет. Дежурный врач от смеха рукавом слезы вытирает. Тетка-повариха плюхнулась на мешок соли, тоже не то плачет, не то смеется.

Выловил Шрамм черпаком пилотку, выжал, надел, прихорашивается, капустку щелчками сбивает. И Веретенников тут.

— Это что за мокрая курица?

— Курсант Шрамм, товарищ старшина, чуть в котел не сыграл, — весело доложил Сергей.

— А вы куда смотрели? Вы куда, спрашиваю, смотрели? Ко-ман-дир. Отстраняю вас от обязанностей старшего по кухне.

— Ну и отстраняйте. И вообще отстраняйте. Не нужно мне ваше командирство.

Сергей содрал с себя белую курточку, швырнул ее Веретенникову и бежать.

Замполит батальона капитан Ширяев удивленно посмотрел на вошедшего:

— Демарев? А я только хотел посылать за тобой.

— Уже знаете? Позвонить успел.

— Кто позвонил? Ты почему родителям не пишешь?

— Вон вы о чем… А я никому не пишу.

— Напрасно. Папаша обижается.

— Ну и пусть. Снимайте меня с командиров.

— Что случилось?

— Не могу я командовать. Не умею.

— Ишь, ты… Не умею. Учись.

Ширяев подошел к Сергею, застегнул верхнюю пуговицу на вороте его гимнастерки, приподнял за подбородок голову.

— Ершик ты на медной проволочке. Сегодня же сядь и напиши родителям. Пора мужчиной становиться. И чтобы я тебя здесь больше не видел с такими заявлениями. Волю надо иметь.

Вскоре и вор нашелся. Сыграли «отбой», потушили большой свет. Спать бы да спать после десяти часов занятий, да еще два часа с этим Вовой Шраммом возился: в электротехнике ни бум-бум человек.

Напомогался — голова трещит, уснуть не может. И Кеша Игошин с боку на бок ворочается. Койки рядом, каждое движение передается.

— Тебе-то чего не спится, дергаешься?

— Да… Твердо.

— Принцесса на горошине. Ну-ка, что там у тебя?

Сунул Сергей руку ему под спину — предметы какие-то.

— Что здесь у тебя?

— Да-а, кустпром этот: портсигары да так, мура всякая.

— Постой, постой… Уж не твоя ли работа?

— Разве то работа? Вот на гражданке у меня была работа…

— А если я сейчас отделение подниму?

— Зачем хипишь делать? Сам все раздам. Не беспокойся, я тетрадь учета веду: что, у кого, когда. Ты вот полежи-ка на моем месте. А барахло мне это не нужно.

— Не нужно, а воруешь.

— Зараза. Жизни не рад. Сперва украл — есть хотелось. Второй раз в чужой карман сплавал — деньжонки понадобились. Втянулся. В армию выпросился, думал, у солдата красть нечего — отвыкну. Не могу.

— Что это, хроническая болезнь, что ли?

— Болезнь, болезнь. Обожди, как она называется… Хле… Хлебтомания, во!

— Почему хлеб-томания?

— Откуда я знаю. Наверно, когда еще нечего было воровать людям, хлеб воровали друг у друга. У тебя отец живой?

— Живой.

— Моего убили. Под Сольцами где-то, в Новгородской области.

Минуту помолчали.

— Так ты, Кеша, уж пожалуйста, раздай завтра же всем ребятам.

— Попытаюсь. «Темную» могут сыграть.

Кеша затих и скоро запосапывал, решив, видимо, что вздыхай не вздыхай теперь, а так утром суд и эдак суд. Это если бы прежде, чем пакость сделать, люди ночами не спали, думали о последствиях, то, пожалуй, и судов не было бы.

Кеша успокоился, Сергей нет. Переживает лежит.

Ну вот почему воруют? На все есть причины, говорят. Кеша на желудок ссылается, голод его заставил. А отца что заставило? Отслужусь — спрошу. Тоже начнет выискивать причины, обстоятельства всякие. Неизлечимых социальных болезней наизобретали себе в оправдание: «хлебтомания», алкоголизм. Ерунда это. Нет, небось, Витьки Подкопаева отцу сказали врачи, что умрешь, — сразу бросил пить. Обстоятельства. Да если я не захочу, меня под ружьем не заставишь воровать. Человек должен быть сильнее обстоятельств, на то он и человеком родится. Кеша, кажется, понял это и рано или поздно исправится. А Илья Анисимович? Посмотрим.

По проходу на цыпочках крался дневальный будить смену.

— Шесть время, через час «подъем». Спать.

Утром, после физзарядки, отправился Кеша по адресам с тетрадью учета и полной наволочкой курсантского добра. Нанес визит, нанес другой — зашушукались. Глядь, у Кеши одеяло на голове. Кулаки замелькали. Герка Волох туда.

— Вы шо, сказылысь, живого чоловика быты? Кызь видциля! — Выгреб «учителей» из прохода, ожидает, когда поостынут. Защитник один, судей пятеро. Ощетинились, напирают.

— Ты… Ну-ка, пусти!

— Нэ пустю.

— Самому влетит.

— А це не нюхалы? — Герка поднес кулачище под нос каждому по очереди — зарасходились.

— Пусть еще попробует только…

— Вин бильше не будэ.

Но Кеша нет-нет да и сорвется. Раз наказали перед строем, два разобрали на открытом комсомольском собрании, а комсомолия крута на решения: не прекратишь это баловство — будем ходатайствовать об отчислении из училища. Прекратил. Так иногда по просьбе вместо фокуса выудит на глазах у всех что-нибудь из чужого кармана.

Герке даже идея пришла. Обрадовался — и к Веретенникову, Веретенников у них самодеятельностью руководит.

— Гарный номер маю, товарищ старшина!

— Ну-ка, ну-ка.

— Представьте соби: полная зала сыдыть. Вызывае конхверансье з той залы курсанта чи охвицера, кладэ у кишеню ему кипу грошей, завьязывае очи и предупреждае: зараз их звистнуть в тэбе. Пиймаешь за руку — твои грошенята, ни — стилько же ж витдаешь своих. Га?

Веретенников сопел, сопел носом на Герку, вздохнул тяжко.

— Волох, тебя в детстве пыльным мешком, случайно, не били?

— Ни, товарищ старшина.

— Ты просто забыл. Соображаешь? Воровство с эстрады пропагандировать.

— Яке воровство? Иллюзия. Хвокус! Хвакира у нашей программе нема же ж.

— Не морочь мне голову.

А Кеша выкинул-таки номер на новогоднем концерте.

Зал полнехонек. Преподаватели, курсанты-отличники, шефы с завода, школьники, из колхоза гости. Раздвинулся занавес — хор человек сто. Поднял дирижер руку — рампа вспыхнула, хоть пожарников вызывай, поднял другую — баяны веерами раскрылись.

Спели «Два сокола ясных», «Все выше и выше», «Вася-Василек». Потом прочитали стихотворение Константина Симонова «Письмо с фронта». Струнный оркестр выступил. За ним:

— Молдаванэску! Исполняет… трио народных инструментов: бубен — курсант Игошин, губная гармошка — курсант Волох, рожок — курсант… курсант… — конферансье глянул в шпаргалку, — Шрамм.