Николай Егоров - А началось с ничего...

— Благодарю за доверие. — Шрамм шаркнул подошвой и поклонился. Майорша разулыбалась.

Поехали на экскурсию.

— Нет, ты скажи, как мы с ними обмениваться речами будем?

— Словарь на что? Все предусмотрено.

— Не много с твоим словарем набеседуешь.

— Это через почему что?

— Смотри: здесь по-русски, здесь, вероятно, по-японски, тут русское произношение японскими буквами. Надул тебя самурай. Выбрось свою грамматику.

— Ерунда, дотолкуемся, — не унывает Шрамм. — Все языки похожи. Озеро Терпения на Сахалине Тарайко-ван? Так? И Севан — в Армении. В Литве — Дау-гава. Так? А у японцев Поронай-гава, Сикука-гава. Что такое «гава»? Река? Река.

— Случайное совпадение, — не верит Вовкиным доводам Герка.

Сразу из автобуса Вовка вильнул на еле приметную тропочку. Здесь когда-то был лес. Под ногами путались обсмоленные пни, коряжины хватались за полы шинелей. Берегись, не берегись, а не запнешься, так зацепишься.

— Эй, Сусанин, ты куда нас повел?

— Напрямую.

— К Амуру чи к Волге?

— Идите знайте. Сейчас линия фронта начнется. Такую экскурсию вам покажу.

Линия фронта была совсем недавно. Свежие воронки, выложенные из широких пластов дерна капониры с круглыми столами для чистки оружия и стреляными гильзами на утоптанной земле, обшитые досками ходы сообщения, дзоты с амбразурами на север. Подходить страшно: того и гляди высунется ствол пулемета, мигнет у дула огонек, и подумать не успеешь, что это ведь убили тебя насмерть.

— Полегло тут нашего брата, — не то сказал, не то подумал вслух Сергей, направляясь к разваленному прямым попаданием дзоту.

— Туда не ходи, пахнет мертвечиной, — предупредил его Шрамм.

Сергей брезгливо передернул плечами. Ему сделалось не по себе от сознания того, что вот идут они в гости. К кому? К вчерашним врагам. Может, кто-то из них стрелял в русского солдата.

— Давайте вернемось?

— Это почему? Все равно отстали от группы. К отъезду вернемся.

Продрались сквозь густой ольшаник к реке. По берегу — разбитые ящики со взрывателями валяются, вынесенные половодьем деревья. Река неширокая и плёсистая. Побурчит, побурчит на перекате, успокоится.

— Гляди, гляди, что выделывает! — закричал Шрамм, показав рукой вверх по течению.

По реке плыл японец. На одном бревне, да еще стоя. Острога в руке. К бревну поперек ящик прибит. Рыбак не отрываясь смотрит в воду. Удар, всплеск, и рыбина в ящике. По тому берегу с корзинами бежали ребятишки. Черноголовые и непонятно орущие. Вторую рыбину поменьше японец кинул на берег. Ребятня, толкаясь и споря, подобрала ее.

Перед перекатом пловец чуть попятился к ящику. Передний конец бревна приподнялся. Неужели устоит? Бревно заподпрыгивало на бурунах. Рыбак, не давая ему развернуться, ставил древко остроги то справа, то слева. И уже где-то за поворотом проскрежетала донная галька, и все стихло. Но ненадолго: шлепнулась рыбина, загалдели япошата.

— Артист! — первым восхитился Вовка. — Только до лета я не хуже его научусь плавать.

— Молчав бы. На пришвартованном пароходе за мачту держався, щоб не упасты, а то на бревне хочешь устояты.

Шрамм пропустил Геркин намек мимо ушей.

— Нет, вы заметили, какие на японце тапочки? Резиновые, и большой палец отдельно. Как наши рукавички. Обязательно себе достану такие. Сейчас придем и поспрашиваю. Если есть, выменяю на сигареты.

Японский хутор ютился на обрыве, обнесенный высоким зубчатым забором, из-за которого видны были только крыши, острые и четырехскатные.

— О! Что твой Великий Устюг, — удивился Сергей. Японский дом походил на их, Демаревский особняк.

— Тут до прихода наших хозяин водонасосной станции жил. Кто на хлебе наживался, этот на воде. Так и перебиваются с хлеба на воду, — разглагольствовал Шрамм, то и дело спотыкаясь о капустные кочерыжки.

Пересекли напрямую огород с зеленоватыми лепехами капустных листьев на грядках, вошли во двор. Под навесом сарая вкусно хрумкала будылистым сеном, брошенным в коробок двуколки, огромная вороная лошадь. Она покосилась на незнакомцев, перестала жевать и подняла морду с прилипшими к влажным губам мелкими щекотливыми листочками.

— Пр-р-р-шу, — фыркнула лошадь, стряхивая их.

И так это было похоже на «прошу», что гости переглянулись.

— Будем считать: мы приглашены.

Шрамм шустро направился по дощатому настилу к дому, самому большому из трех.

— Богата хата, тай бельмовата, — кивнул Герка на белесые окна.

— Хлопцы, дывитэсь — наш флаг!

— Где?

— На вугле вон. Шелковый, красный. А ты брехав: японцы живуть.

Но в доме жили японцы. У дверей сразу, на земле, чугунная печка наподобие шахматной ладьи. Труба ногой гигантского кузнечика подвешена к потолку на проволоке и выведена через форточку на улицу. Пол — не пол, а сплошные нары, устланные бамбуковыми циновками. Стены циновками обиты. Везде яркие вырезки из журналов и самодельные бумажные журавлики понавешаны. Домина что надо, а ни единой перегородки. В левой половине — трое мужчин на крошечных скамеечках сидят за круглым столиком, ноги колесом, в правой — женщины и дети. Ребятишки, как дикие утята, все одинаковые: черноголовые, желтопузые, широконосые. Да много. Сами родители путают, поди, кто чей.

— Здравствуйте! — бойко поздоровался Шрамм. — А мы в гости к вам.

Хозяин, узнав старого знакомого, встал и поклонился.

— Пожаруста, капитана, пожаруста.

— Раздевайся, ребята!

Вовка этот везде дома. Он мигом сбросил шинель, примостился на край нар — и обмотки разматывать.

— Зачем разуваешься? — дернул его за рукав Сергей.

— И вы разувайтесь. Обычай. Видишь, все босиком.

Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех — никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.

А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше — рисовая каша до краев, возле чашек — по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине — тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.

Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.

— Бин по-ихнему называется, — наклонился Шрамм к Сергею. — До горлышка пара литров входит.

Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.