Николай Егоров - А началось с ничего...

— Герман, я не тебя это на картинке видел? Абсолютно голый и небо держишь.

— Зовсим голый, — уточнил Герман, — или якая одэжка е?

— Почти что. Вот тут вот только кленовый листочек приклеен.

— Ни, це не я, це Атлант.

Завидовал Сережка ребятам. Паршивая это штука — зависть. От нее все несчастья: убийства, грабежи, поджоги, мировые войны. Пытаются люди как-то оправдать себя, какую-то добрую зависть придумали. Нет добрых завистей. Как бы там ни хорохорился, ни бодрился, а угнетает она: чем я хуже, почему не я, почему не мне, а везет дуракам.

Вовке Шрамму везло. Вскоре звание сержанта присвоили и перевели в механики. Изучил-таки он эту электротехнику, а рассказывал, что совсем не за то: шпиона якобы поймал.

Ну, уж и порассказывал он: кому так, кому по-другому совсем. Слушают.

— Заступил я, стал быть, на пост часовым в шесть утра, стою. А прохладно, сиверок заподувал. — Шрамм для наглядности поеживается. — Дай, думаю, в кабину ероплана залезу. Затишней, и поверяющего, будет идти, далеко заметно. Сижу, пригрелся. В сон это запозывало. Когда смотрю — едет по дороге. Двуколка, ломовик ихний смоленый. Подъедет, подъедет аната — слезет. Притулится на кукорках возле колеса, покопается — снова в двуколку. Дда-а… На чем я остановился-то?

— Снова в двуколку, — подсказывают ему.

— Ага. Не ладно, думаю, что-то с колесом у мужика. Не иначе, ось напополам перемерзла. Я за винторез — и к нему, на подмогу, значит. Привет, кричу, аната! Куда едешь? — «Поронай». — Что везешь? — «Вакаранай». Не понимает, дескать. Когда смотрю, а у самурая поясок из-под шушуна болтается. Потеряешь штаны, говорю. Да возьми и дерни за этот шнурок. А на нем фотоаппарат висит. Дело пахнет Хиросимой, думаю. И, значит, автомат на него: руки вверх!

— Ты же говорил, винтовка у тебя была, — уличают Вовку.

— Какая винтовка? Автомат. С винтовкой он бы меня запросто ножом пырнул. Автоматов они боятся. Восемь дырок, и все стреляют.

Везет. Давали отпуск на десять дней без дороги — отказался. Вырядил, что лучше пусть его на десять дней раньше демобилизуют.

Как отличнику боевой и политической подготовки благодарность объявили.

А время летело. Не потому, что раз в авиации, так и летело. Для кого как. Сергею казалось, что оно, наоборот, ползло.

Сергей ждал весны. А весна понятие растяжимое: март, апрель, май. В апреле за один день жухнул снег, размякли пути. Бушуев остался без работы. Мается, места себе не находит.

— Сергей! Ну-ка, иди сюда. Ты охотник?

— Нет, товарищ майор, не приходилось.

— Вот и хорошо! Собирайся тогда. Местечко я наглядел сверху.

Собрались. Одно ружье на двоих. Собаку на подержание выпросил у Солдатова, поехали. Дорога — рытвина на ухабе. Трясло, трясло — вытряхнуло их из «виллиса»: некуда дальше ехать. Вылезли, пошли пешком. Идут. Природа веселая. Лиственничник над головой, талый снег под ногами. Трясина завлекает, того и гляди из сапог вылезешь. Тропу теплый медвежий след пересекает. Собаке легче, не тонет, не вязнет, мотается по тому следу.

Добрались к потемкам до места. Майор нахваливал: озеро, озеро, а там лужа, старое русло реки.

Развели костер. Дров — навалом. Вот это уж точно, что каменный уголь из дров сделан, вон сколько его на Сахалине. Сидят у костра. Тепло. Пахнет печеной картошкой, котелок висит. Вокруг котелка огонь хлопочет, чай охотникам готовит. С вечера хлынул дождь. Вот еще новости — дождь в апреле. Но к ночи разъяснилось, стало прохладно. Мокрые деревья нахохлились, сгрудились в кучу, зябко жмутся друг к дружке. Только молоденькая елочка смело подбежала к самому костру и сушится, чуточку приподняв подол зеленого платьишка.

Изредка стрельнет уголек да проворчит в темноту на всякий пожарный случай собака, а так тихо все. Лес кажется непролазным даже для звуков.

Молчат, отдыхают. А о чем говорить? Один охотник — майор в чине, другой сержант. Хотя на охоте, как в бане, все равны до выстрела, а там уже смотрят, кто лучше стрельнул. Случается, и генерал ефрейтору утку достает.

— Как по-вашему, товарищ майор, что такое родня?

Бушуев, застигнутый врасплох вопросом ординарца, пожал плечами:

— Родня? А кто его толком знает. Я вот беспризорник, так мне все люди родня. А вообще, это, должно быть, люди одного роду, близкие по крови или связанные гражданскими узами.

— А могут сын с отцом стать чужими?

— Могут. В гражданские войны брат на брата шел, сын на отца. — Николай Николаевич прикурил от обугленной палки, постучал ею, будто выбивая дурь, по трухлявому пню, который никак не хотел гореть. Затрещали искры, посыпался пепел. — Жизнь и так-то сложна, да еще мы стараемся иногда подзапутать ее: от кого-то бежим, от чего-то прячемся.

Сергей насторожился: майор будто о нем говорил.

— Иногда — наоборот: живем, живем — трах! Шапку об пол, в середу домой. Потом каемся.

Погас костер. Из темноты шагнули старые сосны и выставили голые сучья, как автоматы.

Сергей поднялся, набрал охапку сушняка, бросил на угли. Со стоном зевнул и подполз ближе к костру Отчим. Очень уж он какой-то не охотничий пес. Ни кошка, ни собака, не поймешь, что за зверюга.

— Не знаете, каких кровей, товарищ майор?

— Кто каких кровей: я или Отчим? Если пес, то самых благородных.

Сергей усмехнулся:

— Там этих благородных от каждой породы по ложке.

— А это роли не играет. Благородство не от породы, от воспитания. Ты не смотри, что он такой неказистый снаружи. Всю войну таскал его за собой Солдатов. До Шпрее дошли, стоим полком у берега. Река вздулась, льдины крутятся, смотрим — пес в воду кинулся. Барахтался, барахтался — выплыл. Слепой щенок в зубах. Положил его на сухое — и обратно. Другого приносит. Гнездо им в ящике из-под снарядов соорудил. И назвали его: Отчим.

Перед рассветом дремлется, и Сергей не знал, то ли наяву слышал, то ли во сне видел про щенячьего отца.

— Эй, охотник, вставай.

Вскочил, озирается. Все в инее и светло-светло. Майор смеется:

— Пообедаем?

— Проспали, да?

— А охоты все равно не будет. Заморозки.

Сергей надел рюкзак, Бушуев взял ружье. Собака завиляла клочковатым хвостом, заподпрыгивала, норовя лизнуть в губы.

Вышли из леса и остановились: заря до того огненная, что подойди к ней чуток поближе — одежда затлеет.

— Посмотрите, посмотрите, — зашептал Сергей, — лед-то на озере какой! Будто докрасна накалился. И куда мы с вами теперь подадимся?

— А домой, — равнодушно ответил майор.

— Давайте хоть в скрадке посидим. Авось, и надлетит какая.

— Дурная разве что.

Втроем забрались в скрадок, приготовленный с вечера. Травы настелили толсто, под боком мягко и тепло. Лежат, поглядывают в небо. А утро растет, ширится.

С полей в одиночку и табунками потянулась птица. Утки кружились над озеринками в надежде найти хоть какое-нибудь незамерзшее. Везде стеклянел лед, и в отчаянье они готовы были расшибиться об него, но в самый последний момент одумывались, закладывали крутой вираж и неслись дальше в поисках воды.