Николай Егоров - А началось с ничего...

Бушуев, хрипя от напускного спокойствия, тискал микрофон.

— «Десятый, десятый». Гривна-десять! У тебя на хвосте механик. Немедленно на посадку. Пр-рием.

Майор крутнул регулятор громкости вправо до отказа, но Солдатов молчал, самолет шел по прямой.

— «Десятка», «Десятка»! Солдатов, дарданелла рябая, у тебя человек на хвосте!

— Вижу! — отозвался наконец динамик.

— Немедленно заходи на посадку! «Гривны», «Гривны», «Гривны», — поворачиваясь к спешащим самолетам, завыкрикивал Бушуев предупредительный позывной. — Всем, всем, всем! Прекратить рулежку. Взлет запрещаю!!

Какой может быть запрет, когда этакая тревога и комэска давно в воздухе. Рулят.

Бушуев бросил микрофон, схватил ракетницы — и прямой наводкой по ним красными. Остановились, молотят вхолостую винтами.

Майор промакнул погоном пот на подбородке — и к радиостанции.

— «Гривна» десятая! Садись, полоса свободная.

Но Солдатов не торопился с посадкой. Убавил газку и пилит. Да круг загнул… Где-то аж над сопками его понесло.

— Что он плывет, как вятский лапоть по Волге?

Пилот Шраммовой «ласточки», примчавшийся выяснить, почему пробка создалась, воткнул руки в бока — кулаки под ребрами сошлись.

— Не иначе Солдатов решил прелести сахалинской природы механику показать.

— Я ему покажу. Я ему по-ка-жу.

Бушуев погрозил пальцем и не выключил рацию, пока истребитель не приземлился.

Упражнение «взлет — посадка» занимает пять-восемь минут. Невелико время. Это когда ты на земле. А когда в воздухе на хвосте истребителя? Сергею они показались вечностью. Продержись-ка. Продержался.

Самолет мягко коснулся полосы всеми тремя колесиками и покатился.

— Живем, — шевельнул белыми губами Сергей. В глазах ракеты заметались: красные, синие, зеленые.

Очнулся — за ноги тянут, разговаривают.

— Тише ты, медведь, выдернешь.

— Руки, руки ему отцепите.

— Не разжать никак. Окоченел.

— Врача! Где санитарная машина? Дежурный по аэродрому!

— Завести не могут, товарищ майор!

— У, дарданеллы.

Кто-то огромный сграбастал Сергея в беремя, приложил ухо к груди.

«Герка? Конечно, он».

— Что с ним, Волох?

— Дышить, товарищ майор. Высочки трохи поседели, да кожица на ладошках порепалась, а так, мабуть, дышить.

Их обступили летчики. Головами качают, ахают. Войну прошли, не ахнули, а тут в мирное время столько пережили за человека.

Сергей завозился, выбираясь из Геркиных объятий. Герка осторожно опустил друга на землю. Земля закачалась под ногами, будто он, как в детстве, долго кружился в одну сторону.

— Придержите, упадет.

— Пусть падает, теперь невысоко.

Лейтенант Солдатов сел на крыло и устало привалился спиной к кабине.

— Ты почему не сразу зашел на посадку? А?

— Быстро развернуться — его смести могло, Николай Николаевич.

— Могло, дарданелла. Ну, спасибо тебе, Демарев.

— Мне? За что?

— За то, что не умер глупо.

Дребезжа и отстреливаясь выхлопной трубой, подкатила санитарная машина. Шофер с шиком тормознул, из кабинки белым голубем выпорхнул врач, летит к Сергею. Смочил ватку из флакончика, подает.

— Нюхайте, сержант, нюхайте.

— Что это? — отобрал у него лекарство Бушуев.

— Спирт. Нашатырный.

— А другого нет.

— Медицинский есть.

— Тащите.

— Я не пьющий, товарищ майор, — заотказывался Сергей.

— Тебя сейчас серной кислотой не проймешь.

Сергея заподталкивали сзади, засоветовали:

— Не отказывайся, дурень.

— Прими. Как-никак второй раз родился.

День по дню, день по дню настала очередь готовиться к демобилизации военнослужащим сорок четвертого года призыва. Приобретали чемоданчики, подкапливали деньжонки, исписывали адресами алфавитные блокнотики. Свыклись — не расставался бы.

А вечерами учились танцевать под радиолу. Радиолу купили вскладчину всей эскадрильей по инициативе того же Возки Шрамма. Кое-кто отказывался пожертвовать десятку — убедил.

— Вот представь: приехал ты домой, отдохнул месяц-два, родители «женись» скажут. На ком? Девчат, конечно, много наросло, пока мы служили, но первую встречную не поведешь в загс, может поперечной оказаться. На чем я остановился? Ага! Познакомиться надо. Знакомиться тоже с бухты-барахты среди улицы не подойдешь. «Здравствуйте. Паша». — «Даша». А где, если не на улице? На танцах. Не жмись, давай десятку.

— Машина-то ничего хоть? — сдается скопидом.

— Спрашиваешь! Последняя модель. Производство известной японской фирмы «Куку-Маку». Шрамм дерьма не купит.

«Последняя модель», видимо, была изготовлена еще в канун русско-японской войны 1905 года. Корпус гвоздями сколочен, шнур — одни сростки, адаптер изолентой забинтован весь до иголки; ручки, пока Шрамм волок ее к розетке, послетали и укатились под койки, ползал, искал потом; тяжеленную крышку проигрывателя отверткой пришлось подпереть, чтобы не захлопнулась вдруг и пальцы не поотрубила.

Механики подняли «купца» на смех:

— Не иначе, музей обокрал.

— Какой музей? Я видел, он на свалке ковырялся.

— Гони гроши обратно.

— А вы за три сотни радиостанцию Би-Би-Си хотели? Звук есть, и ладно.

Заведование «радиоузлом» вверили Шрамму, новинку окрестили «шраманкой». И вот японская радиола накручивала русские пластинки.

А пластиночки Вовка подобрать постарался. Лидия Русланова, износив валенки, «по морозу босиком к милому ходила». Вовкины тезки Бунчиков и Нечаев встречали «вечерочком милую в садочке». Молодой, но бородатый партизан давал зарок «сначала прогнать фрицев, а потом уж только «стриться, бриться, наряжаться, с милкой целоваться».

Вряд ли кто успел до армии отведать, какие они на вкус, девичьи губы, а все равно замирало сердце, и нежнее брал за талию солдат солдата.

А потом: «Давно мы дома не были…»

И может быть, поэтому Сергей на вопрос «Куда демобилизуетесь?» решительно сказал:

— Станция Лебяжья.

И вот, от чего Сергей ушел, к тому и вернулся. Правильно отец сказал: земля круглая.

— Не густо ты, сынок, добра нажил за службу, — нагнулся Илья Анисимович над Сережкиным чемоданом с парой новых кирзовых сапог и пачкой облигаций. — А мы вот с мамкой мотоцикл с коляской купили. — Он грубовато обнял Анну Ивановну, коснулся носом щеки.

— Дело прошлое, отец, скажи: куда ты мешки тогда увез? Обратно на элеватор?

Илья Анисимович колыхнул отросшим животом:

— А ты что, только за тем и ехал, чтобы этот вопрос задать? Ладно, отвечу: от себя только курица гребет. Время что хочешь заставит сделать.

— Почему оно не заставило тебя пойти добровольцем на фронт? Сказать почему? — Анна Ивановна то ли выпила и осмелела, то ли почувствовала рядом взрослого сына, что так вот вдруг взяла и вытряхнула мужу самую большую свою женскую боль, которая мучила ее все эти годы: