Николай Егоров - А началось с ничего...

«Поцеловать, что ли? А вдруг обидится? Извинюсь».

Нет, ничего, не обиделась. Потупилась только.

— Юль, ты знаешь, какие у тебя губы? Вкуса свежей дождевой воды с железной крыши. У нас в Лебяжке дом под железом был. Я любил пить дождевую воду. А ты?

— Не хочется мне отпускать тебя.

— Не отпускай.

Юлька пожала плечами.

— Слушай, есть рацпредложение.

— Ну.

— Скажем: поженились.

— Сдурел. Женятся разве так?

— Женятся. Я читал. В «Порт-Артуре». Только там она его сагитировала.

— Боюсь. Папка мне жениха с хозяйством ищет.

— Пусть ищет потом.

— Точно! Сережка-а… Он как раз сегодня цеховую картошку караулить нанялся, а мамке лишь бы замуж меня спихнуть. Пойдем.

И она потащила его к калитке. Во дворе, почуяв чужого, зарычала собака, зазвенела цепь.

— На место, Трезор! Иди, не укусит. Да держу, проходи быстрее.

Сергей прошмыгнул на крыльцо.

«Все. Отрезан путь к отступлению».

— Ты только не теряйся, — зашептала Юлька, подталкивая Сергея на верхнюю ступеньку. — Мамка — Таисья Петровна. Она любит, когда ее по имени-отчеству величают. Стучись.

Постучался. Сейчас как попрут мужа кочергой. Вспыхнули щели кухонного ставня, скрипнула дверь.

— Юлька, ты?

— Я, мама. Открывай.

— Шляешься по всей ночи, блудня. Скажу отцу, он тебе… Клацнул винтовочным затвором засов, скрежетнул крючок.

— А это еще кто с тобой?

— Муж. Входи, входи, Сергей.

Куда входить, если от косяка до косяка руки матери, как распятье?

— Здравствуйте, Таисья Петровна. Я… Мы…

— Вижу, что «я», «мы». Милости прошу, зятек нежданный.

Она, как бельевой прищепкой, защипнула пальцами рот, покачала головой и ушла в избу.

— Разувайся, тоже мне, совсем растерялся. Мамка! Ты нам поесть сообрази.

— Нет уж, голубушка, сама соображай теперь.

— Понял? Что я говорила. — Юлька стук-стук, скинула босоножки. Сергей привстав на одно колено, возился со шнурком. Узел. Еле развязал. Перед глазами на светлой полосе из раскрытых дверей металась Юлькина тень.

Сергей переступил порог и затоптался в нерешительности. Видок у него: носки мокрые, следы отпечатываются, брюки грязью уляпаны, пиджак помятый. Муж…

— Здравствуйте, — еще раз поздоровался он.

Таисья Петровна, будто не дочери, а ей жить, приценилась к Сергею.

— Здравствуй, здравствуй, добрый молодец. Садись да скажись: чей, откуда? Давно ли знаете друг друга?

— Д-давно. Почти год. Работаем вместе.

— А мы с ее батькой изросли вместе да три года гуляли, прежде чем пожениться. О-хо-хо. Детушки нынче пошли.

— Ладно, мамка, поздно охать. Ешь, Сережка, да спать.

Юлька силой усадила его за стол, подала ложку.

— Отец придет, он тебе покажет, поздно или рано. Не спросилась, не посоветовалась — привела.

Таисья Петровна пригорюнилась, застигнутая врасплох неизвестно чем: счастьем или горем. Маленькая и нестарая еще, она очень походила на Юльку, как говорят, и голосом, и волосом. И на его, Сережкину, мать. Та тоже двоилась: и сына жалко было, и с мужем столько лет прожила.

— Наелся? Идем спать. Мамка, уберешь тут со стола.

Юлька за руку повела Сергея из кухни в горницу, из горницы в горенку. Знакомая архитектура. У них в Лебяжьем такая же была.

Не зажигая света, Юлька разобрала постель, похлопала, взбивая подушки.

— Отвернись, разденусь.

— Я и так не вижу.

— Нет, ты отвернись.

Прошелестело одеяло, пискнула пружина кроватной сетки.

— Юля.

— Чего?

— Мы ведь даже в любви не объяснились.

— Ну объяснись, какая беда. По-моему, и так ясно. Ложись, не майся. Тоже мне муж.

— Скоропостижно как-то у нас получилось.

— Лучше скоропостижно, чем никак.

Сергей приоткрыл дверь, заглянул в щелочку. На кухне у неприбранного стола, подперев щеку, сидела пригорюненная Таисья Петровна.

…Разбудили Сергея голоса. Один хриплый и злой, другой тихий, виноватый.

— Чьи это выходцы в сенках грязные?

— Ой, отец, боюсь и сказывать. Доченька наша зятька привела.

— Ка-го-о? А ты где была? Где была, спрашиваю. Кто он?

— Парень.

— Само собой не девка.

— С ихней работы какой-то.

— К нашему берегу все что-нибудь да прибьет: не навоз, так щепку. Где они?

— Спят еще, поздно легли.

— Вместе? Я их сейчас обженю…

Стукнул об пол снятый сапог, звякнула пряжка ремня, заскрипели половицы. Шажищи топ, топ. Юлька катнулась к стенке, подтолкнула под себя со всех боков одеяло: дескать на одной койке врозь спали, зажмурилась, притворилась, не дышит.

«Неужели войдет, не постучав?»

Вошел. Тесть лет сорока пяти. Рубаха распущена, рукава выше локтей закатаны. Кость крупная. Глаза тяжелые. И ремень держит.

«Неужели совести хватит сорвать одеяло?»

— Ты что здесь делаешь, молодой человек?

Сергей хлоп-хлоп ресницами, а сказать не знает что:

— Доброе утро…

Вышло глупее некуда. Тесть ухмыльнулся.

— Чего щуришься, кот?

— Не кот, а муж, — подала признаки жизни Юлька.

— Ты помалкивай. Этот муж ночевал да скочевал, родители потом за ворота не кажись. Расписались?

— Не-ет. Пойдем сейчас.

Тесть кинул ремень под кровать, покосился на молодоженов, ушел. Пронесло.

— Таисья! Ты что, как пьяная, из угла в угол шатаешься? Завтрак готов?

— Вставай, — толкнула Юлька Сергея. — Особого приглашения не будет. Умывальник на улице. Иди, не укусят. Да пошевеливайся, отец сердится, когда копаются долго.

Но Сергей мылся долго. Фыркал, гремел соском умывальника. Юлька стояла сзади с полотенцем, торопясь рассказать, какая у них корова дойная, да как звать собаку, да сколько картошки посажено.

На крыльце появился Семен Макарович.

— Ты, зятек, шибко мне тут сырость не разводи. Два пальца помочил, глаза протер — и хорош. Щи остынут.

Блюдо горячих щей стояло на середине стола. Вокруг него четыре ложки с короткими черенками, четыре куска хлеба, четыре рюмки.

— За родство. — Семен Макарович, не чокаясь ни с кем, выпил, понюхал хлеб, тут же откусил его, взялся за ложку, похлебал, вылавливая кубики сала. — Ты… Как тебя… Сергей? Кем работаешь?

— Подручный штамповщика на семитонном. Третьим.

— Знаю, денежный штампишко. А отец?

— Директором элеватора. В Лебяжьем.

— Шишка. Шишка, не шишка, место бугроватое. Вот узнает, что его сынка дочь рядового столяришки на себе оженила…

Таисья Петровна прослезилась, Юлька залилась краской и сильно наклонилась над столом.

— В чашку не свались, утонешь, — прикрикнул на нее отец. — Застеснялась. Мужика привести не стеснялась.

Юлька выпрямилась.

— А кто виноват, что я так сделала? Кто? Мне третий десяток идет, а ты готов был меня, как Трезора, на цепь посадить. С парнем каким увидишь — целый допрос устраиваешь: кто, да чей, да сколько получает…