Любовь Воронкова - Беспокойный человек

Обернувшись наконец к столу, бабушка Анна увидела, что дед Антон сидит перед студнем, но не дотрагивается до него.

— Ты что это? — сказала бабушка Анна. — Расстроился, что ли?

— Да нет, что ж теперь расстраиваться…

— Ну, а почему не ешь?

— «Почему»! А как, без хлеба есть, что ли?

— Как — без хлеба? Да хлеб-то перед тобой же, на столе!

— Да ведь ты же не нарезала…

— «Не нарезала»! А сам-то что? Руки у тебя есть, ножик — вот он лежит, взял да нарезал!

И, не дожидаясь, когда он возьмет нож да нарежет, нарезала хлеб сама.

— Ну, а меня не будет, тогда что? — сказала она, садясь за стол. — Около краюхи голодный насидишься! Эх, старик, старик! Хоть бы мне не умереть прежде тебя — пропадешь ты один, пропадешь! — И подвинула ему поближе студень.

— Надо к председателю сходить, — как следует подкрепившись, сказал дед Антон: — что с телятами делать, не придумаю. Откуда болезнь забралась, домовой ее знает! Дров пожгли — рощу целую. В тепле стоят. Чего им надо? Может, и правда мы сами виноваты — за старинку держимся… А закинешь другой раз словцо насчет новых-то методов, так старуха на дыбы. Ничего слушать не хочет. И что делать, не знаю. Может, Никита Степаныч что скажет. Сходить надо.

— Сходи. А что, старуха-то Рублева убивается?

— Убивается. Всю ночь сегодня в изоляторе просидела. Как над грудным ребенком. Да ведь сиди не сиди — болезнь свое делает.

— Еще бы не убиваться, — согласилась бабушка Анна: — слава-то, пожалуй, убавится. Такого престижу не будет. Уж она у вас, в телятнике-то, настоящая командирша — ни одна телятница не пикни. Как сказала Марфа Тихоновна, так и будет, как приказала, так и делай. А своей мысли даже и в голове не держи!

— Ну, ты так не говори! — возразил дед Антон. — Она свое дело знает. И командует потому, что знает. С гордецой старуха, конечно. Ну и себя на работе не щадит. Что зря говорить! Жалеет телят, очень даже жалеет!.. — Дед Антон надел шапку, но с места не встал. — Что там в Корее, читала ай нет?

Бабушка Анна живо надела свои большие новые очки и взяла газету:

— Ну что в Корее? Бомбят американцы, да и всё. Вот вишь: «Сегодня ночью американские бомбардировщики подвергли зверской бомбардировке и обстрелу западные районы Пхеньяна…» И фугаски бросают и напалмом каким-то жгут. Уж, чай, живого места на той земле не осталось — огонь да смерть… Чай, и на полях-то там ничего не родится…

— Ну, скажешь тоже! Что ж там, на полях, родиться будет, когда поле не хлебом, а бомбами засеяно. Растерзанная земля лежит! Каково ж там людям?

— А вот ты гляди, старик, всё держатся, всё не сдаются! Крепкий народ оказался!

— Да ведь как же, голова, — родина всякому дорога. Можно ли жить-то без родины? Вспомни, как в твой дом враги вошли…

— Ой, не поминай, старик, не поминай! Как все это сердце вынесло, не знаю.

— Но ведь у нас-то они и были всего недели две. А если б так вот и остались надолго?

— Ой, старик, что ты, типун тебе на язык! Да лучше умереть!

— Ну вот, и они так же думают: умрем, польем своей кровью родную землю, а врагу ее не отдадим. Вот и держатся. А как же, голова? Разве может человек остаться без родины!

— Теперь и пожалеешь, что бога нет, — сказала бабушка Анна: — уж он бы этих бандитов Трумэнов за такие дела трахнул! А то вон что — ни старым, ни малым пощады нет! Детей с самолета расстреливают!

— И без бога когда-нибудь трахнут, — ответил дед Антон, — свой же народ трахнет, а пока их не уймут, не будет покоя на земле. — И, уже взявшись за скобу, попросил: — Посмотри тут еще чего в газете-то… тогда за обедом расскажешь. А я в правление пойду.

В правлении, как всегда, был народ, около счетовода стояли две колхозницы, требуя какую-то справку. Зашел бригадир узнать, как будут оплачиваться ездки за дровами… Звонил телефон. Ваня Бычков, старший пионервожатый, настойчиво спрашивал у секретаря, где Василий Степаныч, а тот, не успевая ответить, то брался за звонящий телефон, то сам вызывал кого-нибудь к телефону. У Вани на крутом лбу даже пот выступил от бесполезных усилий чего-нибудь добиться.

Дед Антон вошел и остановился у двери:

— Значит, Василия Степаныча нету?

— Да вот нету, Антон Савельич, — живо и с досадой ответил Ваня, — а мне он немедленно нужен, ну вот до зарезу! По пионерским делам он мне нужен.

— Мне бы тоже нужен…

Дед Антон подошел к столу секретаря.

— Слышишь, голова! — повысив голос, сказал он. — Погодил бы ты за трубку хвататься.

— Ну, что тебе, Антон Савельич? — сморщась от его зычного окрика, спросил секретарь. — И что это ты трубишь, как труба! Оглушил совсем!

— А ты бы отвечал сразу, вот никто бы тебя и не оглушал. Где Василий Степаныч?

— С агрономом на поля пошел… на поля, к Выселкам. Навоз там возят. Ну, все?

— Ну и все, — сказал дел Антон. — Давно бы так и объяснил. А то люди кричат-кричат, а ты как глухой все равно!.. Пойдем, Ванек, председателя искать.

Солнце слепило глаза, снег сверкал и скрипел под ногами, как в декабре. Но уже висели тоненькие веселые сосульки под крышами, и в воздухе бродило что-то неуловимое, тревожно и сладко напоминающее о весне.

— Скоро ольха зацветет, — сказал дед Антон. — Это дерево весны дождаться не может: чуть таять начнет, а уж она тотчас и сережки надевает. Словно на праздник!

— Вот какими словами заговорил! — радостно удивился Ваня, заглядывая в голубые глаза деда Антона. — А может ты и стихи писать умеешь?

Дед Антон вздохнул и усмехнулся:

— Хм! Стихи! Не знаю, не пробовал.

— А ты песни любишь?

— Песни люблю. Люблю песни, особенно если поют складно. Ведь у нас девки иногда как? Лишь бы перекричать друг друга. А это разве песни? Другой раз подходящие голоса соберутся, да так вроде и поют не во всю силу, а как ловко получается. Вот Катерина Дозорова, например, складно поет, хорошо!

— А ты, Антон Савельич, сам тоже петь умеешь?

— Эх, вот-то и беда, что не умею! Я все как-то невпопад: гармонь туда, а я сюда, люди тянут в одну сторону, а я — в другую… Вроде и стараюсь, а все не так получается. Уж я и не берусь, молчу. А другой раз не вытерпишь — выпьешь где на празднике или на свадьбе да запоешь… Глядишь, а народ кругом сразу со смеху так и киснет. И старуха тут же подскакивает: «Замолчи, старый кочедык [13] Кочедык — инструмент в виде плоского изогнутого шила для плетения лаптей. , не порти песню!» Ну, вот уж я и молчу. А кабы умел, спел бы.

И вдруг петушиным голосом затянул:

Ваня громко рассмеялся. Он хохотал, запрокинув голову, и даже, сбившись с дороги, провалился в сугроб.

— Ну вот, ну вот, голова!.. — усмехаясь, пробормотал дед Антон. — Ну вот всегда так: запоешь, а они со смеху наземь падают!..

Они свернули на полевую дорогу. Дорога темной полосой лежала среди чистых, розовых от солнца снегов, накатанная, слегка подтаявшая, с клочьями соломы и навоза, упавшими с возов. Впереди шли две подводы с навозом. Девушки, шагая рядом с санями, погоняли лошадей и весело перекликались друг с другом. Вдруг та, что шла впереди — рослая, в короткой черной жакетке, — запела негромко: