Илья Лавров - Галя Ворожеева

Ребята захохотали.

— Ну, Маша, показывай, — ласково попросила Галя, лицо ее было бледным, и она как-то зябко пожимала плечами.

— А чего тут показывать, все на виду.

Со всех сторон неслись хрюканье, визг. Из клетки в клетку перепархивали воробьи. Воздух был душный, тяжелый, теплый.

Все медленно шли по дощатому настилу. Вдоль него тянулись загородки. В некоторых развалились на боку большущие матки, рыла их облепили мухи. Поросята отталкивали друг друга, визжали, яростно рылись в сосках, как в земле, сосали, чмокая.

— Каждый поросенок знает свой сосок, — крикнула Маша, стараясь пересилить визг, хрюканье и топот. — А чтобы не кусали друг друга, мы им передние зубки выламываем.

— Как это? — удивился Стебель, который никогда еще не был на фермах.

— Щипцами. А вон на ушах видишь дырочки? Тоже щипцами работали. По количеству дырочек мы узнаем, от какой матки поросенок.

— Вот живодеры! — Стебель покачал головой.

— Маша, она такая! — гоготнул Шурка. — Она и тебе уши продырявит, чтобы все девки знали, что ты ее.

В большинстве клеток поросята были уже без маток. Они носились, поддевая друг друга рыльцами, таращили поросячьи глаза с белыми ресницами. Ребятам было смешно смотреть на них. В нескольких клетках поросята спали кучками, друг на друге, — так им было теплее. Иные через лазы выбирались в коридорчик и удирали, дробно стуча по настилу копытцами, бросались к длинному корыту с водой, выдолбленному из бревна.

Маша разговаривала с ними ласково. Поросят она называла бесенятами, щеки их — щечками, кормушку — столовочкой.

Радуясь, она показывала запарник, похожий на небольшую цистерну с топкой в центре. В запарнике готовили корм, и от него же шли трубы с горячей водой для обогрева помещения.

Показала Маша и транспортерную ленту, которая была устроена в желобе вдоль клеток. Она включила ленту и стала сметать навоз в желоб. Лента бежала, уносила его из помещения.

— Это здорово облегчает работу. Сараев нам сделал, спасибо ему, — сказала Маша. — Дают мне двадцать свиноматок. Я должна принять у них поросят и следить за ними, пока они сосунки. А как подрастут, я сдаю их на другую ферму. Когда я решила взять тридцать маток, девчата на меня закричали: «Ты сдурела? Такого еще не было! Да они у тебя подохнут!» А я все-таки взяла. И — ничего, справилась. Нынче у меня уже сорок маток.

— О! — и Стебель гордо поднял палец, дескать, знайте наших!

— Мы пахали! — Шурка тоже поднял палец.

Все эти шутки, смех, рассказ Маши о том, как она кормит и ухаживает за поросятами, — все это немного развеяло Галю и оживило ее. Галя думала о том, что хорошо ли так, если Миша всю молодость отдаст… поросятам И вспомнилось Гале, как Стеблю, после фильма о Кармен, показались окружающие некрасивыми и серыми. Вот и сейчас: свинарник, поросята, цифры, рацион — да какая уж тут…

«Глупая! — рассердилась на себя Галя. — Да разве Маша поросятам служит?».

— Я им в корытце сыплю жареную крупу. Они, ребятишечки, любят ее, — рассказывала Маша. — А через семь дней начинаю подкармливать кашицей. Даю мел, древесный уголь, глину, дерн.

— Ты сама такое меню придумала? — спросил Шурка. — От такой жратвы немудрено и ноги протянуть.

— Это все по науке.

Стебель с гордостью поглядывал на Машу. «Совсем ошалел, — подумала Галя. — Они счастливые. А Виктор не пришел».

Галя перестала слышать Машу и видеть ребят…

Возвращаясь домой, Стебель на всю улицу насвистывал какую-то польку. Насвистывал он ее громко, весело и прямо-таки по-соловьиному.

Войдя во двор, он увидел женщину, сидящую на верхней ступеньке крыльца. Рядом с ней лежал небольшой чемодан, а на нем стояла распочатая бутылка с вином. Стебель оборвал свист, и лицо его напряглось: навстречу поднялась его мать. Он молчал, растерянно разглядывая обрюзгшее, старое лицо. На ней было зелено-выцветшее, вязаное, тяжело обвисающее платье и мужской пиджак, накинутый на плечи.

— Здравствуй, сынок, — хрипловато проговорила она, — вот приехала к тебе в гости. Соскучилась. Один ведь ты у меня. На всем белом свете один-разъединственный родной человек. — Она сморщилась и заплакала. — Плохо мне, совсем плохо, сынок, — прошептала она, обняв его и положив голову ему на грудь. У Стебля дрогнуло сердце, и он тоже прошептал:

— Ладно, ладно… Успокойся. Пошли в дом.

Он вытащил ключ из-под крыльца. Мать подхватила чемоданчик со ступеньки и бутылку с вином.

— А я вот везла тебя угостить, — громко и наигранно бодро заговорила она, входя за ним в дом, — да не вытерпела — приложилась. Больно уж долго тебя не было, а я с дороги уморилась.

Стебель провел мать в свою комнатку за переборкой, потом выскочил из кухни, сунул на электроплитку сковородку с пластиками сала, сбегал в огород за огурцами и за луком.

Когда он вернулся к матери с пузырящейся в сковородке, посыпанной луком яичницей и с тарелкой свеженьких, мокрых огурчиков, она сидела за столом уже умытая, причесанная и хмельная. На столе рядом с пустой бутылкой стояла новая, еще не распечатанная.

— Садись, садись, — встрепенулась мать. — Мы ведь еще ни разу в жизни не сидели вот так… Ты вообще-то пьешь?

— Нет… Не люблю я это.

— Вот и хорошо, вот и хорошо. А я вот… через это вот, — она зажала в кулаке горлышко бутылки, — всю свою жизнь погубила. — Стиснув губы, она зажмурилась. Стебель испуганно следил, как из-под ее век сочились слезы и как вздрагивали и дергались ее губы. «Неужели это моя родная мать?» — в недоумении подумал он.

— Я ведь не всегда такой была. Я ведь и любимой дочкой была. И красивой школьницей была. И красавицей студенткой была. И меня многие любили. Вот-вот — посмотри какой я была! — она торопливо, словно боясь, что сын ей не поверит, раскрыла чемодан и принялась рыться в нем. Наконец вытащила черный, плотный конверт и извлекла из него несколько фотографий.

— Вот-вот, смотри — это я! Это мне было шесть лет.

Стебель взял фотографию, — на него смотрела родниково-чистыми, светлыми глазами смеющаяся девчушка с большим бантом, сидящим, как белый вертолетик, на пышных светлых волосах. Стебель любил детей, и ему показалось, что лучше этого ребенка он еще не видел. Он непроизвольно взглянул на обрюзглое лицо матери и снова перевел взгляд на лик ребенка. И ему стало жарко, душно, страшно. И жалость к этой погибшей девочке так и пробороздила по его сердцу. А мать уже протягивала ему другую фотографию.

— А это я — студентка торгового техникума.

Стебель взял вторую фотографию — на него глянуло ясное девичье лицо. В глазах светилась смешинка, вздернутый нос мог принадлежать только веселой озорнице, на лоб была сдвинута квадратная, обшитая бисером узбекская тюбетейка, улыбчивые губы как бы говорили, что этой дивчине и море по колено.