Вацлав Михальский - Катенька

И остались отец и мать в осиротевшем доме с глазу на глаз, два чужих человека, у которых и разговору-то всего было: «Надень чистые носки... Садись есть... На дворе опять дождь...» А Григорий Васильевич только и делал, что благодарил за заботу: «Спасибо. Благодарствую... Спасибо...» Благодарил за чистые носки, за хороший обед, за тщательно выглаженную сорочку. И не заметил, как своим равнодушием притушил все краски на лице жены, как постепенно убил в ней любовь к нему, ее мужу и отцу ее детей. Леночка, Елена Андреевна, пожалуй, и не страдала от этого сильно, она не знала другой жизни, другого обращения, а поэтому настоящее принимала за истинное и сама не заметила, как угасли в ней все порывы и желания, пришло равнодушие.

И вот прошло сорок лет, целых сорок лет, и жизнь снова забросила его в родной город. В доме, где раньше жили Маловы, была теперь поликлиника. И странная судьба — Григорию Васильевичу пришлось работать именно в этой поликлинике, хотя в городе было много других медицинских учреждений. И как нарочно, в комнате девочек, в Дарочкиной и Катенькиной комнате, был его кабинет, в котором он принимал больных. Это были все незнакомые лица, которые никогда не знали семьи Маловых, хотя на стене поликлиники и висела мемориальная доска: «Здесь родился и жил руководитель городской подпольной организации, большевик Дмитрий Малов, зверски казненный царскими палачами».

У каждого дома есть свой запах. В доме Дарочки всегда пахло зернами сушеной гвоздики. Это был любимый запах Марии Петровны. Она заваривала гвоздику в чай, пересыпала ее зернами чистое белье. Сейчас Григорий Васильевич носил зерна гвоздики завернутыми в бумажку в кармане и любил, оставшись один, вдыхать их аромат. Гвоздика да балкон со старым потолком из дубовых мелких дощечек, а в нем трухлые от ржавчины крючья для качелей — все материальное, что осталось от людей, ближе и дороже которых не было у него в жизни.

9

...Григорий Васильевич, как всегда, задерживался, принимая больных, до позднего вечера. Он никогда не укладывался в служебные часы, потому что желающих попасть к нему на прием было слишком много. А ему казалось, что он задерживается потому, что стар и медлителен. Каждого больного он осматривал неторопливо и тщательно, подолгу расспрашивал, стараясь доискаться до истинной причины заболевания. Опыт у него был стройный, а время не сделало его равнодушным к чужим страданиям. Помочь человеку преодолеть недуг — давно стало для него смыслом жизни. Выписать бюллетень и отмахнуться от больного он не мог, считал это обманом, а всякий обман был чужд его натуре. Он не был магом-исцелителем, но он был глубоко порядочным человеком, а отсюда выходили все его поступки. Делать кое-как, создавать видимость труда он не умел и презирал это умение в других. Каждому он старался помочь в полную силу своих возможностей медика, с душой, и поэтому многим помогал. Не помогал лишь тем, кому уже нельзя было помочь, но и для обреченных у него находилось столько внимания и доброты, что они благословляли доктора и безгранично верили ему. Чтобы попасть к нему на прием, люди занимали очередь за несколько дней вперед, будто бы в поликлинике не было других врачей. Все это не могло не породить среди его коллег неприязни к нему, насмешек над его забывчивостью, странными выходками, задумчивостью, рассеянностью. Врачи любили посудачить на его счет, подсматривали за ним и хихикали, когда старик отдыхал на балконе, задумчивый, грустный, отрешенный от мира.

— И чего не идет на пенсию, давно ведь пора, только больных смущает,—

говорили коллеги. Они обвиняли его в бестактности и даже в желании

выслужиться, но когда, случалось, болели сами, шли за советом и помощью только к нему.

Старый доктор всего этого не замечал, никогда над этим не задумывался. Ему казалось предельно простым — если просят, значит, нужно помочь.

Он был обыкновенный участковый врач без титулов, без званий, но его знал весь город. Благодаря этой популярности он и встретился с Дарочкой.

Как-то Григорий Васильевич услыхал у дверей своего кабинета шумливый спор, в котором часто упоминалось его имя. Маленький, сгорбленный, в толстых синих очках, он вышел в коридор.

— Что вы так шумите, Верочка? — обратился он к регистраторше.

— Да вот, Григорий Васильевич, дама просит, чтобы я ее к вам записала, а живет она в Исполкомовском переулке — это же центр города, мы же их не обслуживаем.

— Но я очень, я чрезвычайно прошу сделать мне исключение,— говорила худая высокая старуха в старомодной черной шляпке с вуалью.— Я была у вас дома, доктор, супруга сказала, что вы дома не принимаете, не позволяют квартирные условия. Я чрезвычайно прошу, будьте великодушны!

— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь, я с удовольствием вас приму,— успокоил ее Григорий Васильевич.— Только вам нужно будет дождаться очереди, тут уж я бессилен. Будьте добры, посидите здесь.

— Григорий Васильевич, я же не могу записать гражданку,— возмутилась Верочка-регистраторша.

— А вы и не записывайте, я так приму... Вы присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста.

— Тоже мне блаженный: скоро весь город к нам перетянет, своих будто мало,— ворчала Верочка, когда старый доктор закрыл за собой дверь.

Дама в черной шляпке терпеливо дождалась своей очереди.

Григорий Васильевич сам выглянул из кабинета и пригласил ее зайти.

— Скажите, доктор, вы никогда не жили здесь раньше? — едва войдя в кабинет, спросила старуха.— Вы не Гриша, Гриша Марков?

— Да, я Гриша,— растерялся Григорий Васильевич, стараясь получше

рассмотреть пациентку.— Да, я Гриша, Гриша Марков, а с кем имею честь

говорить?

— Я Ганечка,— сказала старуха,— Ганечка Полторацкая, помните? Дарочкина соученица и подруга...

Забыв попросить у дамы разрешения, Григорий Васильевич сел — подвели ноги.

— Ганечка Полторацкая, да-да. Помню. Очень хорошо вас помню. В вас был влюблен Митя, и сестры изводили его...

— Ну, уж и влюблен… — смутилась старуха,— Просто я ему нравилась. Ах, у него такая ужасная судьба, кто бы мог подумать! — Ганечка заломила сухие пальцы— Ах, у них у всех трагическая судьба, чрезвычайно!

А Григорию Васильевичу вдруг почудились в старческом лице черты той, другой Ганечки, юной и хрупкой, которую все в семье Маловых называли «небесным созданием». Расспрашивать ее Григорий Васильевич боялся, она сама рассказала.

— Дарочка живет здесь. Вы ее не видели? Да, узнать ее трудно, так она изменилась...

— Вы дадите мне ее адрес? — потупившись, глухо сказал Григорий Васильевич.

— Да, конечно. Хотя я сама уже и не помню, когда у нее была. Правда, как-то

на базаре в очереди за мясом вместе стояли, вас вспоминали... Живет она на Елизаветинской улице, простите, Розы Люксембург, дом восемьдесят восемь.