Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3

Моя собеседница — из Равенны, города, о котором я ничего не знаю, кроме стихов Блока: «Ты, как младенец, спишь, Равенна, у сонной вечности в руках». Лицо рассказчицы смугло и глазасто, и говорит она резковато, отпечатывая каждое слово, будто рассержена.

— Как только началось восстание, Габриэлла сейчас же примкнула к нему, хотя многие отговаривали ее от этого шага. В самом деле, синьор, согласитесь, что дети тоже нужны, кто-то должен рожать и выкармливать их в наше трудное время. Но, как и все мы, итальянки, она была упрямой и самолюбивой, и потом она мать, синьор, а у хорошей матери смелости побольше, чем у солдата. Нет, нет, нельзя было не принять участия в том, что происходило тогда во всей Эмилии, во всей Италии.

Дом Габриэллы превратился в партизанский штаб, а она сама стала душой движения. Что значит — стала душой? Конечно, она не взяла в свои руки командования, нет. Она, как фонарщик, заглянула во все души, и если внутри у кого погасло, она зажигала от своего огня. Вот и все. Она была всеобщим огнем.

Вы спрашиваете, была ли она красива? Вообще красивых, по-моему, на свете нет. Пусть это будет между нами. Красивые — это те, которых любят. Значит, есть только любимые и нелюбимые, и Габриэлла в те дни была всеми любима, мы и понять не могли, откуда у нее это взялось — покорять людей с первого взгляда.

Видно, синьор, те события, в которых человеку суждено сыграть главную роль, действуют на него сильней, может быть, чем любовь, чем счастье, чем все на свете. Кто знает. Ну, что долго рассказывать? В конце концов немцы ее схватили и потребовали, чтобы она выдала своих партизан. А она всех знала и в лицо и по именам, знала, где оружие и кто где руководит. Габриэлла держала себя настоящим солдатом. Смельчаки клялись ее именем. У кого в те дни рождались девочки, называли их Габриэллами.

А мы, подруги, молились на нее. Нам не раз устраивали очные ставки (я тоже была арестована, как и многие другие женщины).

Опухшие, разбитые губы, беззубый рот и окровавленное лицо Габриэллы делали всех нас сильнее в десятки раз. Я до этого была, скажу откровенно, большой трусихой, а тут — что только со мной сделалось! Хоть на огонь! Ничего не боюсь! Ни перед чем не останавливаюсь.

Габриэллу ужасно истязали, вырвали клещами груди на глазах у ее детей, заставили смотреть, как убивают ее товарищей по Сопротивлению, потом, ничего от нее не добившись, выкололи ей глаза и только после этого расстреляли.

О Габриэлле много у нас писали, еще больше рассказывали, и то, что не написано, а исходит от простых людей, ее знавших, мне больше нравится.

Я слышала даже, что какой-то писатель, или не знаю кто, назвал ее Жанной д’Арк из Модены. По-моему, не очень похоже. Та — полководец, солдатами командовала, ее потом святой сделали, а наша Габриэлла — какая она святая, ее не то что святой ни один священник не назвал бы, а по своей воле на кладбище не согласился бы похоронить.

Многие передавали мне ее последние слова:

«Вырвите нервы из моего тела, выпустите кровь капля за каплей — я все вытерплю, быть бы мне последней страдалицей на земле!»

Ведь мы тогда, синьор, как думали? Вот русские начали громить Гитлера, вот они выгонят его из своей земли, и тогда мы все тоже на помощь русским поднимемся, всех нацистов и чернорубашечников уничтожим, и начнется такая жизнь, синьор, когда войны совсем не будет! И Габриэлла тоже в это верила и думала, бедняжка: «Вот отстрадаю, отмучаюсь за всех матерей — и конец!» А видите, как теперь получилось?

В камере, где Габриэлла провела свои последние дни, нашли надпись на стене:

«Да будут прокляты матери, порождающие таких зверей, как вы, палачи!»

Я вполне согласна с этими словами. Вообще, синьор, вы думаете, что если мы южанки, так мы не твердые? Но я не даром назвала вам имя Габриэллы, а с умыслом. Знаете, — как туристы увозят с собой кусочек мрамора с Римского форума или листик дерева с могилы Джульетты в Вероне, — я хотела, чтобы вы увезли с собой имя Габриэллы, как кусочек Италии.

1951

Повести и рассказы, включенные в настоящий том, охватывают более чем двадцатилетний период творчества П. А. Павленко. Из повестей вошли: «Пустыня» (1931), «Русская повесть» (1942), «Степное солнце» (1948–1949) и рассказы, написанные с 1928 по 1951 г.

Повести и рассказы расположены в хронологическом порядке по мере их появления в печати, а неопубликованные — по датам написания.

Повесть «Пустыня» впервые напечатана в журнале «Красная новь» (№ 1–2, 1931), в том же году вышла отдельным изданием в Ленинграде, в «Издательстве писателей».

Эта повесть, как и очерки «Путешествие в Туркменистан», написана в результате поездки П. А. Павленко весной 1930 г. в Среднюю Азию в составе первой писательской бригады ОГИЗа и «Известий ЦИК СССР». Поездки писательских бригад и отдельных писателей по стране знаменовали собой серьезные сдвиги в жизни писательских организаций, свидетельствовали об активном вторжении советской литературы в жизнь страны. Для Павленко же эта поездка явилась началом нового этапа в его творчестве. Решительно порвав с «Перевалом», он впервые попытался создать реалистическое произведение на современную тему и в лице Семена Ключаренкова нарисовать образ коммуниста, организатора масс, у которого «всегда семьдесят семь дел и все на один прицел». В статье «Что дала мне поездка с бригадой в Туркмению» («Литературная газета», 26 июня 1930 г.), направленной против идейно-порочных принципов «Перевала», писатель рассказал о том, какое благотворное влияние оказало на него сближение с социалистической действительностью.

Повесть «Пустыня» сыграла большую роль в творческой биографии Павленко. «В ней, — писал он в одной из своих ранних автобиографий, — удалось нащупать то основное, что будет впоследствии присутствовать в моих книгах, что станет основной темой всех следующих книг — вооруженная борьба масс за новый порядок, за революцию, за советское строительство. В «Пустыне» это была борьба туркменского крестьянства против басмачей, в следующей книге «Баррикады» — борьба парижских рабочих в мае 1871 г. против реакции Тьера, в «На Востоке» — борьба всего советского народа за укрепление страны». (Из архива П. А. Павленко.)

Однако сам писатель не был вполне удовлетворен своей повестью. Об этом он высказывается неоднократно в статьях — «Вырасти в пролетарского художника» (ЛОКАФ, 1931, № 10), «Писатель должен быть бойцом» («Знамя», 1937, № 4) и в автобиографии.

Полемизируя в те годы с одним из критиков, утверждавшим, что «Пустыня» — «хорошая пролетарская вещь», П. А. Павленко говорил: «К моему сожалению, я не написал пролетарской вещи. Тому — много причин. И старые грехи эстетизма, и неправильное отношение к материалу, и неверное представление, что в каждую вещь надо впихнуть все, что знаешь…» Но, заверял Павленко, «…рано или поздно — я пролетарскую вещь напишу… Если у писателя… нет этого категорического к себе требования вырасти в пролетарского художника, то у него вообще нет никакого будущего, ему нет смысла писать, его творчеству нет пути» (ЛОКАФ, 1931, № 10).