Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3

— Придется тебе доигрывать, товарищ, — сказал санитар. — Вон как зажурили, заобидели человека, а много ли доиграть… дня четыре-пять каких-либо ему осталось.

— Украдь ты теперь у него ложку, — сказал фельдшер, — вот обрадуется, поди.

Так и сделали. Пока Беги лежал, укрывшись халатом, Чвялев подобрал ложку и спрятал ее, подвесив за шнурок к оконной занавеске.

Беги встал на звонок к ужину, медленно сбросил с лица халат и долгим, обнаженным от всякой надежды взглядом провел по лицам своих соседей. Глаза его за этот час тоски жутко откинулись внутрь орбит и выглядывали из них, как звери из нор. Но он взглянул на пол и скорее понял, чем увидел, что ложки не стало. Он хотел схватиться за голову обеими руками, крякнул от боли в зашитом плече и захохотал. Затопав ногами, он откинулся на спину и болтал всем туловищем из стороны в сторону. Он понял, что его обманули, очень хитро обманули, и он остался в дураках, а теперь его черед искать ложку. Ну, до чего хитро обманули, просто приятно, что так обманули!..

При общем радостном смехе он стал обходить палату, обдумывая, куда бы мог командир спрятать от него ложку.

— Я подсел к Нури, — рассказывал потом следователь Власов, — стал расспрашивать его о басмачах в пустыне.

«Я, как и Беги, ожидал расстрела, — сказал Нури, — но мне дали жизнь, и я знаю, что делать с ней. Курбаши Магзум Бек-Темир разгромил кочевки ходжакалинцев и ищет в песках отряд Делибая. Завтра я встану, возьму бумагу и поеду с красноармейцами навстречу Магзуму».

С прекрасной, живой осведомленностью он рассказал историю мытарств манасеинской партии, все события наводнения, поимку хасаптана Илии, закончив свое сообщение тем, что инженер спешит к холмам Чемерли, а Магзум пересекает ему дорогу, и что главное, чего не знает Магзум, — это сколько у инженера отрядов — один или два, и если два, то с каким из них идет Илиа. Курбаши боится хасаптана и хочет предать его смерти, но ему пока неизвестно, выдал ли Илиа властям его жену, или нет. Пока он не получит донесения из родного аула, он не предпримет решительных шагов.

— Откуда ты знаешь это все? — спросил я и понял без ответа, что новости в этих краях переходят границы свободно, как тучи.

Рассказ Нури извлек из моей памяти вечер в Ильджике, Елену, тревогу рассвета, после которой я оказался в почти опустевшем ауле и уехал смотреть вещи более спокойные и нужные, чем наводнение.

Я записал все услышанное и решил держать связь с Нури, чтобы отправиться вместе с ним в пустыню на выручку манасеинского отряда. Я написал о встрече с Нури несколько писем и в них опять повторил, что собираюсь ехать к отряду и чтобы меня не ждали в скором времени в Ашхабад.

Я не знал того, что в городе имя мое уже связывали с инженерским отрядом. Итыбай-Госторг, взяв письмо Ключаренкова, сдал его в аулсовет Ильджика. Там, прочтя его, переслали помпрокурору, который, усмотрев в письме элемент жалобы на бюрократизм и перечень деловых просьб, срочно переслал его мне со своим заключением, что хоть письмо адресовано и не нам, но правильно будет произвести следствие, а потом уже передать письмо приезжему гостю, — и началось дело, в котором сплетались два имени — Ключаренкова и мое, хотя мы не знали друг друга.

Нури, однако, не был отпущен в экспедицию против Магзума. Как только ноге его стало лучше, его отправили в сопровождении нескольких комсомольцев в родной аул, чтобы там судить перед односельчанами и общественно выслушать откровенные признания и раскаяние так, чтобы они принесли пользу [6] Взволновавшись до крайности, он свою покаянную речь на суде не произнес, а пропел. И отсюда началось его счастье: потом много раз приезжали к нему с приглашением приехать на праздник, спеть свой рассказ. Он пел его четыре часа. В этом жанре героической эпопеи он оказался единственным и ныне выступает повсюду. (Примеч. автора.) .

С отъездом Нури связь с событиями в пустыне для меня прекратилась, и я поспешил в Ашхабад, приехав туда нежданным, что многим показалось, не лишенным особых расчетов.

Имя мое ходило по городу в связи с письмами Ключаренкова, получившими одобрение и апробацию, и то, что я работал над ними, создавало вокруг меня атмосферу моей особой деловой близости к событиям в пустыне.

На другой день приезда писателей из колхозов в редакцию газеты зашел за одним из них Власов.

— Я к вам ровно на три минуты, — сказал он писателю. — Скажите мне, когда вы в последний раз видели Елену Павловну Иловайскую?

— Видел всего однажды, двадцатого мая.

— А товарища Ключаренкова, бригадира?

— Ни разу. И даже имя впервые слышу.

— Вот так-так! А ведь он вам письмо писал, знаете! Письмо попало в прокуратуру, там уверены, что это вы его направили с этим письмом. Тут такие дела заварились… А вы, значит, ни разу его и не видали?!

— Что с экспедицией?

— А то, что ее взял в плен курбаши Магзум. Так бы, пожалуй, скоро и не узнали, да помогла ваша книжка, та, что вы с надписью подарили Иловайской. Книгу нашли у колодца с припиской товарища Ключаренкова: «Погибаем одиннадцатого июня», доставили книжку в Ильджик, а там сразу догадались, кому эта книжка надписана.

Следователь помялся и сказал еще объясняюще:

— Хотя по фамилии вы гражданку не называли, а действовали интимно сокращенным именем… Верно? Ну вот, а я было думал, что вы, может, знаете что-нибудь более моего.

— Где они сейчас?

— Трудно сказать, товарищ. Как бы не угробил их всех Магзум, чего доброго, — вот что неприятно, а там, где бы ни были, — найдутся.

Третий день в песках без воды. Близилась ночь, сухая и душная, как дым. Кони стали. Верблюды еще перебирали ногами, но на глазах теряли силы.

Но вот Нефес, ехавший сложа ноги калачиком на седле, опустил одну, нащупал стремя со шпорой и ткнул им лошадь в бок, — она качнулась, но не двинулась с места и заржала, вбирая в себя воздух.

Нефес соскочил с седла, поискал темными глазами и сказал:

— Есть вода!

Все пали с седел. Первыми пили, как положено в пустыне, лошади, верблюды, потом проводник Нефес, за ним старший — Манасеин, и после него остальные, и самой последней пила Елена.

Началась ночь. При огне все сейчас же заснули. Сновидения у всех оказались чудовищно одинаковыми — всем снились базары, грохот в мастерских медной посуды, говор многих людей. Они спали, толкаясь своими бредами. Крик одного встревал в виденьях другого. Проснулись они также все вместе в легком испуге и удивлении, — солнечные пятна ползли по ним тонкими ящерицами, стояло утро, и у воды Нефес с курчавой иодно-серой бородой тарахтел ведром и через плечо разговаривал с Итыбаем-Госторгом. Мокрый от бега, костлявый скакун Итыбая терся головой о спину хозяина.