Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3

Он покачался на ногах из стороны в сторону.

— Ах, до чего мне докатило заняться Аму-Дарьей с Каспием. Всю жизнь прожил для этого, а тут…

Он простер глаза в сторону катастрофы, и глаза отшатнулись, — они вдруг увидели нежданно пришедшее утро, солнце на облаках у горизонта, неторопливый ползучий дым реки и Нефеса, сидящего рядом на корточках.

Манасеин стоял на высоком берегу, ветер ворошил и вскидывал его волосы, придавая ему взволнованный вид, а Нефес сидел в неподвижности, и ветер обтекал его, как камень, ничего не умея расшевелить и взбудоражить на нем. Инженер еще раз огляделся, прислушался к дому. Все было тихо, однако. Все волновались молча.

Таким, каким был сегодня Манасеин, его никто никогда не видел.

— Плохо? — спросил он Нефеса.

— Плохо, — ответил тот.

Февзи спал дома с женой и с сыном на одной кошме. Холодный крик, проникший прямо в его кровь ледяной струей, бросил его высоко, под крышу. Голова Февзи стала тверда и бесчувственна, как молот, она пробила крышку и потащила за собой тело. Потом ничего не стало.

Когда к нему вернулось сознание, он плыл. Удивившись, как это человек может делать движения во сне, он остановил руки и сейчас же стал опускаться. Тут он сообразил, что дело не во сне, а в воде, и что он плывет, закрывши глаза. Он хотел открыть их, но не мог ощутить, где они. Он не мог памятью найти место своих глаз, — и сознание тыкалось изнутри в череп, как замурованное в глухом подвале. Глаз не было.

Он провел рукой по лицу — нет, пусто, гладко. Глаз нет. Он забыл, где его глаза.

Тогда он стал плыть сильнее, чтобы покончить с водой, и навострил слух — была тишина.

«Это все сон, — решил он, — конечно, сон!»

Поток выносил его за последние арыки в глушь песков. Из Ильджика подавали первые каики. На башне старой крепости вопили люди, и лодки торопились на крик. На нижних ступенях ее дрожали ослы, верблюды, собаки, синей изморозью смерти покрывались трупы людей.

Максимов пробрался наверх, на помост. Куллук Ходжаев валялся под ногами двоих беспрерывно вопящих.

— Молчите! — крикнул Максимов. — Все кончилось. Бросьте!

Они завопили еще сильнее, их возбуждал каждый шорох.

Максимов поднял Куллука и стал приводить его в чувство. Двое завопили еще ожесточеннее, еще жутче, и псы ответили им покорным воем.

— Мы сойдем с ума, — едва сказал Куллук. — Застрели их!..

Максимов не ответил, но встал, чтобы схватить сумасшедших и втолкнуть их в люк прохода. Ощерясь на него воплями, они быстро отступили к краю крыши; он протянул к ним руку, и, отпрыгнув в воздух, перебрав в нем два или три раза ногами, они задом ринулись вниз, и вода сейчас же схватила их крик.

Почувствовав, что он падает вслед им, Максимов прилег на помост. Потом, когда голова отошла, он встал на колени и просигнализировал руками на каики Хилкову, что здесь нечего делать — аула нет, лишь в башне десятка два спасшихся.

Хилков ответил, что вспомогательная партия двинется в пустыню, стремясь опередить воду.

В партию инженера Манасеина, набиравшего людей отовсюду, райисполком бросил все свои живые силы.

Нефес поднимал людей с кроватей. Хилков в это время перегружал склад кооперативного магазина на верблюдов и свозил все к берегу, где распоряжались Максимов и Куллук Ходжаев. На берегу комплектовалась рабочая партия. Через час должно было начаться совещание по выработке плана спасательных работ, и Манасеин, развернув карты, бороздил их толстым плотничьим карандашом.

С улицы, пересекая весь двор с его занавесами, бегом шел человек. Он все повторял:

— Да где же тут Манасеин, наконец?

И, вскидывая на своем пути все камышовые ширмы, перебудил всех, кто еще спал, пока не добрался до инженера.

— Я к вам, — сказал он, — мобилизован в ваше распоряжение. Журналист. Здесь — случайно. Приехал на посевную, — Владимир Адорин.

— Начали вы здорово, — сказал Манасеин, — продолжайте так же. Разбудите всех, кто тут есть; имейте в виду, что, должно быть, только одни бабы остались, — разбудите, организуйте, гоните к берегу, разыщите фельдшера, реквизируйте через исполком лошадей, в общем создайте санитарный отряд или что-нибудь. Поняли? Не больше чем в полчаса.

Именно сегодня Адорин собирался покинуть Ильджик, чтобы на каиках спуститься вниз по Аму до Ташауза. В результате этой поездки ему уже мерещилась книга очерков о быте величайшей из азиатских рек — матери четырех народов. Надежды на книгу, которая должна была появиться первой в своем роде, наполняли его взволнованно острым умом и приучали к умению углублять и сублимировать материал обычно поверхностных журналистских наблюдений. Мобилизация к Манасеину была очень кстати, она давала его теме неожиданно новое толкование, катастрофа в Мооре была событием вековой редкости, упустить ее было просто нельзя.

Его смущало лишь то, что Манасеин, кажется, даже не осознал, что он, Адорин, журналист, и может быть полезен в прямом своем назначении, как летописец катастрофы и экспедиции, и что ему было бы полезнее находиться рядом с самим Манасеиным. Он вернулся, чтобы сказать ему это.

— Уже? — удивленно спросил его Манасеин. — Ну, и темпы у вас, дорогой мой.

— Я хотел вас спросить… только лошадей? — сказал он.

Манасеин стал выпрямляться перед ним одними своими глазами.

— Ладно, ладно, — скороговоркой ответил Адорин, начав краснеть, и бегом вернулся во двор.

Он заглянул в одну загородку. Старая кухарка медленно и расчетливо натягивала на себя мужские штаны со штрипками.

— Сбор во дворе! — крикнул он ей. — Живо!

— Знаю сама, — ответила та.

Он бросился дальше. Две женщины спали, обнявшись, на широкой постели из чайных ящиков. Он разбудил их, не глядя:

— Вставайте, сбор через четверть часа.

Он тронул одну за плечо.

— Вы приведете фельдшера.

Другой он сказал:

— Вы сейчас же пойдете со мной — собирать лошадей.

— Я из Москвы, — ответила вторая, — и приехала собирать фольклор, а не лошадей. Едва ли…

Глядя в себя, не на нее, чтобы не смутить полуодетую и не нарушить в себе чего-то такого, что должно было называться деловым равнодушием, он схватил ее за руки и вскинул. Теплый запах и теплота ее ударили ему в лицо. Пальцы его погрузились в ее мягкие, сонные руки, и перед глазами его, как он ни удалял их, прошло ее почти ничем не прикрытое и еще не смущающееся обстановкой тело.

— Это ваше? — спросил он, схватившись за легкий комочек белья и платья, и накинул ей на голову сарафан.

— Подождите, я сама, — сказала она, дрожа и собирая с пола подвязки, чулки и туфли.

— Откуда вы взялись, кто вы? — спросила другая, сидя на коленях в постели и одеваясь без возражений.

Он не ответил.