Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

– Я никогда не был так несчастен… – несколько раз повторил он.

Наконец мы расстались, чтобы никогда больше не увидеться.

…Через несколько дней мне сообщили, что Тоом погиб. Это произошло 4 июня 1969 года.

Похороны его были немноголюдны. Помню только пустой двор перед анатомичкой какой-то больницы. Молчаливые кучки людей у забора. Долго ожидали выноса тела.

Тоом лежал в гробу с головой чуть повернутой, чтобы не видно было разбитого затылка.

Никто не произносил речей. Не было и поминок.

Погиб он, упав из окна своей квартиры, при неясных обстоятельствах. Слуцкий собирался опросить свидетелей его смерти. Но Наталья Павловна просила этого не делать…

В моей поэме «Последние каникулы» есть небольшая глава, посвященная Леону. Вот ее конец.

Похоронен он в Переделкино. Рядом – могилы Лидии Петровны Тоом и Натальи Антокольской.

Недавно один из моих друзей побывал на старом кладбище, где похоронен Леон Тоом, и посетил его могилу.

Помню ту блаженную осень 1955 года, когда впервые с Крестового перевала маршрутная машина спустилась в Грузию.

После остановки в Пассанаури, где давали в духане роскошный шашлык и местное вино, мы двинулись дальше и вскоре были в Тбилиси.

Я подготовлен был к ощущению этого города Пушкиным и Грибоедовым, «холмами Грузии» и «Смертью Вазир-Мухтара». Прекрасный город показался мне узнаваемым. Я только потом понял, что первое впечатление было и верным, и неверным. Но оно всегда преобладало даже при последующих посещениях Тбилиси.

Я попытался занять номер в какой-нибудь нешикарной гостинице, но равнодушные администраторы, не поглядев, отвечали: «Мэст нет».

Тогда я отправился в гостиницу «Тбилиси», вспомнив, что именно в эту пору в городе должен находиться Межиров, часто гостивший в Грузии. Натурально, квартировать он должен был в одной из лучших гостиниц.

После очередного «мэст нет» я неуверенно спросил, не проживает ли здесь поэт Александр Межиров.

– Саша всегда живет у нас, – ответил администратор. – А вы его товарищ? – спросил он уже менее официальным тоном.

– Я его друг! – гордо произнес я.

– А он не рассердится, если я дам вам ключи от его номера?

– Нет, не рассердится, – решил я за Межирова.

Кажется, это был единственный раз в жизни, когда мне помогло его имя.

В общем, мне пообещали к вечеру освободить номер. Я дождался Саши. Мы радостно встретились. Ибо сидел он в Тбилиси давно. По москвичам соскучился. Но вернуться туда не мог, как я вскоре понял, из-за одной из своих таинственных и лукавых историй. Расторопный официант Ласи быстро накрыл нам в номере ужин, пока я излагал московские новости, которых в ту пору было не меньше, чем сейчас.

Саша тогда был фантазер и мистификатор. Потом фантазия его иссякла. Осталась мистификация, то есть ложь и актерство.

Странно, что в поэзии Межирова почти нет ничего фантастического. Думаю, потому, что он фантазер и мистификатор высокого класса, он в этом талантлив. И, как это ни странно, – реалист. В стихах он излагает несуществующее как существующее, одни отношения вместо других. Это свойство высоко талантливого афериста: уснащать свои речи такими подробностями, которым нельзя не поверить.

О нем хорошо сказал какой-то пьяный в ЦДЛ: «Ты воров любишь, но сам воровать не пойдешь». Так оно и есть. Саша любит игроков. Но сам он не игрок. И однажды в Тбилиси, попав в компанию профессиональных картежников, продулся в пух. И Эммануил Фейгин, его друг, пошел выручать проигрыш. И выручил ту часть, которую не успели пропить игроки.

Вот и невольно быстро подошел я к Фейгину, о котором пойдет речь в этом очерке.

Но поскольку во время нашей дружеской трапезы с Сашей я еще не знал Эммануила, немного отложу встречу с ним, как было на самом деле. Я опишу еще несколько тбилисских встреч и происшествий, случившихся до нашего знакомства, ибо это важно для понимания той атмосферы, в которой оно произошло. И того вечного праздника, на фоне которого завязывалась наша дружба.

А празднование происходило на самом деле: пышно отмечалось двухсотпятидесятилетие со дня рождения Давида Гурамишвили, знаменитого грузинского поэта. Наутро в вестибюле гостиницы собрались гости и хозяева юбилейных торжеств. Саша представил меня обоим Абашидзе, Ираклию и Григолу, познакомил меня с Мишей Квливидзе, который увивался вокруг известной московской красавицы Инны, жены сценариста Блеймана. С Блейманами я был знаком. Впервые увидел я тогда Владимира Орлова, знатока поэзии Блока и издателя Библиотеки поэта. Из грузинских писателей знал я одного Иосифа Нонешвили, стихотворение которого «Снег в Гори» когда-то перевел. Не упомню, с кем еще я познакомился именно здесь в вестибюле. Когда подали машины, чтобы ехать на какое-то мероприятие, я собирался уйти. Но какие-то два дюжих молодца молча подхватили меня под руки и усадили в одну из машин. Тогда я понял смысл короткой фразы, произнесенной Ираклием Абашидзе, и кивка в мою сторону. Я механически был включен в состав московской делегации писателей, хотя еще и членом СП не был.

Я впервые почувствовал темп и увидел роскошество грузинских празднеств.

Может быть, от мелькания лиц и мест, заседаний и застолий у меня спуталась хронология первых встреч с маститым Иосифом Гришашвили, с Алио Мирцхулавой, Хутой Берулавой, с его недругом Гией Маргвелашвили, которого, по слухам, тот выбросил из окна редакции, и с незабвенным Гоги Мазуриным, легенды о котором, частично даже правдивые, усердно рассказывал Межиров.

А вот встречу с Фейгиными я очень хорошо помню. Мы с Сашей шли по улице Плеханова. Навстречу нам – Фейгины. Саша сказал, что это его ближайшие друзья.

Помню хорошо вылепленное лицо Эммануила, его кустистые брови, седеющие, но не редеющие волосы, доверчивый и вместе с тем собранный взгляд карих глаз, хорошо размещенных в глазницах, его крепкую коренастую фигуру. При внешней строгости облика – открытая улыбка и готовность добродушно засмеяться. Рядом невысокого роста жена Сима, с миловидным добрым лицом, прическа – пучок густых волос, рыжевато покрашенных (или естественных?), милые веснушки.