Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

Восьмистишье «Становлюсь постепенно поэтом…», откуда взяты эти строки, было написано еще при жизни Ахматовой (1962), но отнюдь не случайно (и, надо думать, не по цензорско-редакторской воле) избежало публикации. Можно в добрый час понадеяться, что двадцать (тридцать, сорок) лет стихотворства чего-то стоят, но как согласовать это чувство с иным, что отлилось другой – горькой и беспощадной – миниатюрой?

Год за годом Самойлов будет выставлять себе строгие счеты – в поденных записях, в письмах, в стихах, как утаиваемых от читателя, так и явленных публике. Не раз вспыхивающие в дневниках и эпистолярии жесткие инвективы собратьям по литераторскому цеху и сословию («уксусной» интеллигенции), строгие приговоры конкретным сочинениям (зачастую весьма субъективные, а то и шокирующе несправедливые) и общему положению дел в современной словесности суть отражения (если вглядеться – ослабленные) тех упреков, которыми Самойлов не уставал гвоздить себя самого. При этом он не прекращал сочинять (и публиковать) стихи, с его же точки зрения – сомнительные, ненужные, укладывающиеся в безжалостную формулу «темно и вяло»: «Пиши, пока можешь, / Несчастная тварь» (1970). И не прекращал вглядываться во вроде бы безнадежную сегодняшнюю литературу, отыскивать в ней знаки будущего. Надежда на появление нового большого поэта у Самойлова сцеплена с двоящейся оценкой тех, кто худо-бедно выполняет высокую миссию сегодня:

Заглавье – ключ к тексту, которым поэт одаривает читателя. Потому потаенные (не для публики предназначенные) стихи обретают названия не часто. Это – словно бы запинающимся шепотом пробормотанное – восьмистишье наделено торжественным именем: «Поэты». Написалось оно на рубеже 1956–1957 годов, то есть в пору так называемого поэтического «ренессанса», для Самойлова – мнимого, обрекающего писателей на компромиссы и самообман. О худосочности и фальши тогдашних «свершений» и «прорывов» он с безжалостной прямотой писал летом 1956 года оптимистически настроенному Слуцкому (см. очерк «Друг и соперник»); верность своим выстраданным суждениям сохранял при всех последующих переменах поэтической (и идеологически-политической) погоды. Тихая апология предтеч «поэзии дальней» таилась в архиве – и властно присутствовала в позднейших сочинениях Самойлова. В том числе – в прозе, к которой он обратился после ухода «последних гениев», после давно предчувствуемого им политического поворота (ввод войск в Чехословакию был сразу же осмыслен Самойловым как закономерный итог сомнительной «оттепели»), после утраты каких-либо надежд, кроме надежды на человеческое достоинство (честь) и внутренне свободное слово (поэзию).

«Памятные записки» писались много лет. Менявшееся в ходе работы сочинение осталось неоконченным. Мы не знаем и никогда не узнаем, что сталось бы с этой книгой, если бы жизнь Самойлова не оборвалась 23 февраля 1990 года. Нам не дано доподлинно угадать, какими главами поэт пополнил бы свои воспоминания, какие еще истории, портреты, размышления изменили бы общий смысловой контур текста, как бы исправлялись, прописывались, перекомпоновывались фрагменты, предъявленные читателю в последние годы жизни Самойлова («военные» главы) и после его кончины. Сохранившиеся планы и дневниковые записи позволяют строить более или менее убедительные гипотезы и на их основе – реконструировать текст, помня, что между замыслом (зафиксированным автором или запомнившимся его собеседникам) и завершенным твореньем, как правило, пролегает изрядная дистанция. Работа художника не сводится к выделыванию «правильной» формы для загодя «готового» смысла. Поиск единственно необходимого (буквально – незаменимого) «слова» и есть поиск той единственной мысли, которую поэт хочет (должен!) выстрадать, «разрешить» и сделать достоянием мира. Или оставить до лучших времен. Или уничтожить вовсе.

Последнее если и случалось, то редко. К большинству своих созданий Самойлов относился строго (можно сказать – взыскательно, можно – придирчиво; в ряде случаев – раздраженно), но гоголевская страсть к очистительному огню была не в его характере. А вот откладывать интимно дорогие работы, сберегать их от посторонних глаз он был весьма склонен. Касалось это не только опытов, оборванных на полуслове, набросков, требующих дальнейшей отделки, но и текстов, достроенных вполне. Или – как «Памятные записки» – в изрядной мере. Кажется, именно так думал о своей заветной книге на новом крутом повороте истории сам поэт. Предпоследняя запись в его дневнике (18 февраля 1990; до нечаемой кончины – пять дней): «Говорили с Галей о необходимости печатать мою прозу» [25].

Да, книга, выйди она в свет при жизни автора, вероятно, обрела бы несколько иное обличье. Да, всякая интерпретация незавершенного труда заведомо рискованна. Но «спорность» (открытость разным прочтениям) – общее свойство всей настоящей литературы (не спорят о том, что замкнулось в своем узком контексте, на время или навсегда). Можно предположить, что «Памятные записки» когда-нибудь будут изданы в серии «Литературные памятники» (с надлежащим текстологическим аппаратом и детальным комментарием), но сейчас это, прежде всего, живая книга. Не только в силу остроты, проницательности и самой что ни на есть актуальности весьма многих суждений Самойлова о русской истории ХХ века (и времен более отдаленных), о политических и духовных перспективах (не одной лишь России), о составе и стати нашего общества (в частности – интеллигенции), о «национальных проблемах», об этике (чести, долге, соотношении обязанности и права), об искусстве… Все это, разумеется, важно, но не менее существенно иное: внутреннее единство свободного повествования; ощущаемая читателем законность соединения сильно рознящихся (по тематике и слогу) глав, что писались в разные годы и десятилетия; постоянная пульсация главной мысли – варьирующейся, прирастающей новыми смысловыми обертонами, обнаруживающей свою противоречивость (в частности – обусловленную ростом автора и бегом времени), но при всем том остающейся собой и упорно организующей целое «Памятных записок».

Мне кажется, что это мысль о судьбе русской поэзии (и/ или литературы) в ХХ столетии. О ее зависимости и – в вершинном бытии – независимости от социально-политической истории, «очень плохого» – чудовищного – государства (у которого, по Самойлову, может быть лишь одна альтернатива – государство просто «плохое»), злосчастного «полународа» и растерявшей нравственные ориентиры полупросвещенной интеллигенции. О ее огромных правах и еще больших обязанностях. О трагических и постыдных срывах, затмевающих и искривляющих ее суть. О ее непреходящем – при всех грехах – великом значении.