Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

– Чисто практически. Писать надо кратко, ясно и по существенным поводам.

– Это годится только для тебя. И, может быть, для поэзии. Проза бывает не краткой, вроде Филдинга, Бальзака и Толстого. А поэзия часто неясна. А пишешь ли ты сам только по существенным поводам? Вообще, литература новейшего времени вовсе не соответствует твоим принципам. Человек хочет знать себя и в несущественных проявлениях.

– Приходится ли тебе читать?

– Я читаю только переводы. Они – сито, где проваливается словесный мусор и остаются мысли. Толстого и Достоевского я читал по-эстонски. Шекспира – по-немецки. Стендаля – по-английски.

– И как тебе в переводе показалась русская поэзия?

– Не знаю, о чем вы хлопочете. Она несущественна и нежелательна. Пушкин, с которым вы так носитесь, просто подражатель Байрона, Шиллера и французов. Я читал Тютчева по-немецки. Он скучен. И повторяется.

– А язык? А слово? Ведь без него нет поэзии. Она в слове.

– Это ее метафизический недостаток. Поэзия неотделима от словесного выражения и поэтической формы. Мысль же сама формирует. В этом ее сила. Мысль, высказанная в поэзии – ложь, – так я понял вашего Тютчева в немецком переводе. Она – ложь, ибо привязана к словесному выражению. Мысль подлинная принадлежит всем. И она – истина.

Мысли Пуйестика были совершенно чужды мне. И я привел их только для того, чтобы его образ, почему-то мне совершенно необходимый, был дан без прикрас и как можно полнее.

В этот день Пуйестик проводил меня до дома. Я уже простился с ним у крыльца. Но оказалось, что все ушли, а у меня не было ключа. Как всегда, такие мелочи раздражают.

– Не сердись, – сказал мне Пуйестик. – Я тебе помогу.

Он достал из кармана некое орудие, напоминающее перочинный ножик и при его помощи мгновенно открыл мне дверь.

И, войдя в дом, я внезапно вспомнил таинственный ключик на лацкане его пиджака. Вспомнил и фразу, сказанную им в ответ на мой вопрос, чем он занимается:

– Я открыватель дверей.

Однажды обнаружилось, что все ключи у нас в доме пропали. Дело это, конечно, свалили на меня. Мучимый легкими угрызениями совести, я отправился искать мастерскую, где изготовляются ключи.

Скажу к слову, что все улицы в старой части города не соответствуют своему названию, сохраняя тем самым историческое свое значение. Большая была довольно маленькой; Малая была больше Большой; Новая сплошь застроена ветхими домами; Старая щеголяла новыми строениями; Кольцевая оказывалась всего лишь полукольцом.

Мастерская помещается на углу Рыцарской и Королевской, впрочем, утративших свои названия и ставших Пионерской и Комсомольской.

В маленькой мастерской, называвшейся «Ключ», я увидел Юхана Пуйестика. Он принимал заказы.

Одет он был в лиловый халат, под которым виднелся знакомый пиджак с ключиком на лацкане.

Я ужасно разочаровался, увидев этот ключик. Он означал всего лишь профессию.

Ничуть не смутившись, Пуйестик спокойно со мной поздоровался и велел приходить за ключами через два дня.

– Ты много путешествовал? – спросил я у Пуйестика.

– Нет. Я жил только в Африке. Теперь я живу здесь. В остальных местах был только проездом и плохо их помню. Странное стремление современных людей не быть, а побывать.

– Природу мы воспринимаем метафорически. У нас ветер поет, море злится, рожь волнуется, листья шепчут. Это вполне согласуется с нашим знанием о воде, воздухе и растениях. Отсюда, от природы идут законы театра и его условности.

– Ты часто бывал в театре?

– Я читал Шекспира. Театр – равновесие метафорического восприятия действительности с реальным знанием, воплощенным в характере. При нарушении этого равновесия театр разрушается. Он погибает либо от преобладания фона, либо от засилья сути.

– Откуда у тебя эта уверенность, если ты не бываешь в театре?

– Я уже тебе сказал, что читал Шекспира.

После случая с ключами Пуйестик несколько утратил для меня свою загадочность. Я перестал вызывать его образ и он перестал являться мне.

На сей раз он все так же неожиданно оказался передо мной на скамейке вблизи деревьев, прянувших от моря, как женщины от набега. Плащ его был цвета сердолика и так же полупрозрачен, а сам Пуйестик, против обыкновения, показался мне грустен.

– Скучаешь? – спросил я на всякий случай.

– Скучаю, – согласился Юхан. – Скучаю по Африке.

Этот парадокс не показался мне интересным. «Пуйестик исчерпывается», – подумал я.

– По Африке. Дело в том, что я там родился.

– Смеешься?

– Я родился вблизи городишка Мтубатуба, в южноафриканской провинции Натель, на берегу Индийского океана.

Я не люблю и не умею гулять. Гулять, вдыхая воздух и наблюдая явления природы, мне скучно. Общение с природой свысока или для приобретения здоровья к тому же еще и неприлично.

Гуляю я всегда через силу, просто подчиняясь общественному установлению и как бы в противовес фрондерству, которое люблю еще меньше, чем прогулки.

Я никогда не видел, не слышал и не читал, чтобы гуляли крестьяне. Их отношения с природой практические и потому полны красоты. Самая ужасная глупость, что красота непрактична.

Красота обозначает наивысшую целесообразность наших отношений с миром. Что, впрочем, не отменяет бескорыстия.

С эдакими мыслями, и не без раздражения, я все же отправился гулять в этот день, светлый и теплый, повинуясь какой-то силе. Я дошел до старого мола и, чертыхаясь, стал прыгать с валуна на валун, поставив себе целью достичь крайнего створа, железного сооружения, на котором ночью зажигаются сигнальные огни.

Мол, по старости своей, далеко врос в берег. А сбоку к нему примыкают морские заносы, заросшие высокими травами, похожими на камыши. На некотором расстоянии от начала мола возникает тропа, идущая вдоль камышей по наносной земле.

На камне, лицом ко мне, сидел Юхан Пуйестик. Он смеялся.

– Я проверял на тебе силу моих волевых импульсов. Вот ты и явился.

– Вот в чем дело! А я-то думал, откуда это дурацкое желание гулять по молу! Но какого черта ты меня заставил прыгать по этим валунам?

– Просто так. Пока ты шел, я думал об очень важных предметах, которые для тебя, может быть, и неинтересны.

– О чем?

– Об индюках.

– У тебя такое лицо, как будто ты думал о счастье, – сказал Пуйестик.

– Я действительно думал, что был счастлив во время войны.

– Счастье – чувство идеальное и не соответствует нашему понятию о мире. Оно возможно только как стабильность, то есть как остановка проклятого движения.

– Но я был счастлив во время войны.

– Именно так. Ибо ты прикоснулся к смерти, которая и есть остановка движения. Счастье неминуемо исходит из понятия бесконечности. «Остановись, мгновение!». Оно предполагает вечность достигнутого состояния. Счастье любви, например, означает остановку состояния, ибо развитие обязательно приведет к разрушению равновесия тех сил, которые образуют счастье.