Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

– Но какое это имеет отношение к смерти? – робко спросил я, по-своему невежеству не в силах принять теорию Пуйестика или выдвинуть доводы против нее.

– Смерть – колоссальная утечка энергии. И эта энергия уходит на трансформацию трехмерного существа в четырехмерное. Причем признак трехмерности – физическое воплощение человека – становится ненужным и деградирует, то есть истлевает.

– Ты говоришь о бессмертии души?

– Нет. Лишь о необходимости найти способ возвращения энергии, уходящей на переход из третьего измерения в четвертое. Но здесь мы опять сталкиваемся с проклятой проблемой заднего хода.

Пуйестик так же внезапно прерывал свои объяснения, как и начинал их. Видимо, он что-то сам не додумал.

Как всегда в таких случаях, он предлагал зайти в знакомое кафе помолчать. На сей раз я отказался, ибо знал, чем кончаются эти молчаливые сидения.

Пуйестик кивнул мне головой и пошел в сторону бывшего казино. Я заметил обычное лилово-грозовое свечение его плаща. Казалось, что он искрился и переливался. Это была, видимо, утечка энергии, помогавшая философу переходить в четвертое измерение.

На сей раз мы встретились в популярной стекляшке под народным названием «Телевизор». Там прежде давали пятьдесят грамм водки с обязательной закуской. Все это вместе стоило рубль. Но теперь там можно было пить просто водку без закуси за стоячими столиками не первой чистоты.

Я сказал, что в закусочной стало хуже.

– Ты думаешь, что это по нерадивости и алчности буфетчиц, – сказал Пуйестик. – Это поверхностный взгляд. Это конкретное и малое выражение всеобщего закона ухудшения вселенной, то есть ее старения. То есть та же проблема обратного хода. Физики уже доказали, что вечности нет, что был момент первоначального возникновения вселенной. С тех пор и началось ее старение.

Недаром мебель, сделанная в XIX веке, лучше и прочнее нашей. То же и с одеждой, и с пищей, с политикой, войной, любовью. Собственно, все вы пишете об этом.

– А как же твоя теория коллективной воли, которая внесет гармонию и равновесие вселенских сил?

– Старость бывает несчастной и счастливой. Я допускаю возможность счастливой старости, ибо в основе мира лежит идея гармонии и счастья.

– О, Пуйестик, перестань мыслить!

– Я мыслю потому, что не рискую.

– Я думаю о бесконечности. Если конечны части вселенной, то конечна и она сама.

– Но это же формальная логика.

– Да. Но существование времени и движения, отсутствие заднего хода. Бесконечность нейтральна к движению и времени.

– Но само наше представление о недостаточности этих понятий свидетельствует о возможности других. Может быть, мы просто еще ничего не понимаем и не так далеко ушли от мифологизма. Может быть, наша наука, которая кажется нам непостижимо сложной – всего лишь начало науки, ввиду ее молодости.

– Сплошные «но». Диалектика бытия достаточно хорошо разработана. Нет диалектики небытия. Оно однозначно. Но есть маленькая лазейка – непонятная утечка энергии. Смена измерений. Может быть, она бесконечна. Но проклятые движение и время – без них не обойдешься и здесь.

– Перестань мыслить, Пуйестик!

– Не перестану. Мысль – единственное, для чего нет времени и движения. Она мгновенна. И, может быть, в природе мысли кроется разгадка.

Когда я гуляю вдоль сероглазого моря, иногда приходят стихи. Чтобы их не забыть, я захожу в «Мышиную нору» на окраине парка и, спросив бумажную салфетку у буфетчицы, записываю пришедшие в голову строки. Так было и на сей раз. Я сидел за столиком, задумавшись над листком, а когда поднял глаза, увидел, что против меня сидит Пуйестик. Как всегда, не здороваясь, он сказал:

– Хорошо вам, поэтам.

Пуйестик никогда не здоровался и не прощался. Однажды я его спросил о причинах. Он ответил, что здороваться и прощаться надо только в самых существенных случаях. Здороваться, когда человек появляется на свет, и прощаться, когда он навсегда уходит из жизни. В первом случае он еще ничего не слышит, во втором – уже ничего не слышит. Так что здороваться и прощаться – пустое дело.

– Хорошо вам, поэтам, – сказал Пуйестик. – Вам тайно завидует вся пишущая братия. Каждый прозаик, драматург или эссеист охотно променял бы свою профессию на звание поэта. Поэзия – высшее определение искусства и потому говорят о поэтичности музыки или живописи.

– А Лев Толстой? – возразил я.

– Толстого мучала совесть, – ответил Пуйестик. – При этом так же невозможно воспринимать поэзию, как при хождении с гвоздем в башмаке.

– А Достоевский?

– Достоевский, конечно, завидовал поэтам, это видно по его слову о Пушкине. Но он страдал многословным обилием мысли. И поэтому не мог быть поэтом.

– В известном смысле это так.

Он, впрочем, не любил литературных тем и вскоре перешел к своей любимой метафизике.

– Я думаю о смысле желаний. В мире изначально уравновешены необходимость и свобода воли. Желания это те импульсы, которые мы посылаем миру и которые не могут не отразиться на общем состоянии вселенной. Мы молимся, именно чувствуя это. Но поскольку эти импульсы разнонаправлены и хаотичны, происходит хаотическое смещение сил. Оно нарушает изначальную гармонию. Оно влечет к хаосу.

Мир может спасти только согласное направление волевых импульсов. Конкретный пример. Такое согласное излучение единичной воли неоднократно спасало Россию – в 1613, в 1812, в 1917 и в сорок первом году. Все, происходящее с человечеством, имеет вселенский смысл, который многие склонны отрицать.

Мне надоела эта ахинея. И, выпив последнюю рюмку, я стал прощаться. Плащ Пуйестика был распахнут, и я заметил на лацкане его пиджака маленький ключик, нечто вроде значка.

– Что это? – спросил я.

– Об этом ты когда-нибудь узнаешь.

Пуйестик тоже встал, собрал посуду и отдал ее в окошко с надписью: «Сами кушаем, сами пьем, сами посуду отдаем».

Он застегнул свой плащ. Кстати, я заметил, что он никогда не расстается с ним. Летом, в жару, носит на руке, зимой поддевает под него меховую безрукавку. Также никогда не снимает он свой лиловый берет.

Мы вышли в лиловое смеркание дня.

Мы стояли близ дерева, наклоненного от моря.

– Оно похоже на женщину, убегающую от наскоков кочевников.

– Да ты поэт, – сказал я.

– Нет, – ответил Пуйестик, – меня меньше всего интересует поэзия.

– Тогда ты – эстетик, – предположил я.

– Эстетика интересует меня только в одном аспекте – эстетика природы. Эстетика в приложении к искусству совершенно бесплодна и произвольна. И, главное, не дает ничего тем, для кого должна быть создана – людям искусства. Она зыбка и неопределенна. Есть ли, к примеру, у тебя эстетика?