Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 5

Французы не привезли ни одного алжирца. Итальянцы, конечно, и не подумали о представителях своего славянского нацменьшинства. Зато среди румынских делегатов были трансильванцы-венгры, а советская делегация состояла больше чем из десяти национальностей.

Заместитель председателя Совета министров Чехословакии В. Широкий четко и ясно сформулировал общеполитический смысл фестиваля в своем выступлении на его открытии: «Многие тысячи молодых людей, — сказал он, — соберутся в Праге из разных концов мира, чтобы совместно с нами продемонстрировать решимость сохранить и укрепить мир. Они придут к нам, за так называемую железную завесу, чтобы собственными глазами увидеть наши достижения в хозяйственной области, а главное — убедиться в том, что у нас полная свобода и демократические порядки и государственная система, достойная послужить примером для других стран».

…В Праге много думается о славянстве, об упущенных столетиях, о позициях в науке и искусстве, во-время не завоеванных из-за неуверенности в силах. Какое счастье, что русский народ не был искалечен католицизмом! Какие это тяжелые цепи, какие это жесткие путы, какое это моральное изнурение!

В сущности то, что произошло со славянскими народами в результате разгрома немецкого фашизма, похоже на гигантскую революцию. Исход мировой войны изменил течение их исторической жизни сильнее, чем могли бы это сделать столетия довоенного «мира». С титанической силой переброшены славянские народы через немецко-австрийский барьер, и они идут теперь во главе свободолюбивых народов Европы, как истинные сыны ее демократических заветов.

… Боюсь, что я мало пишу о красотах Праги. Но тут я должен сказать, что ее красота, — а Прага в самом деле очаровательна, — не та, что нужна столице большого передового государства, самого сильного в центре Западной Европы. Эпоха маленькой и уютной «Золотой Праги» завершена. Нет возврата к прошлому с его барокко, в котором чешское иногда столь тесно переплетено с германским и католическим, что, по совести говоря, трудно разъединить их. Хорошо, уютно пражское средневековье на Градчанах, но ведь трехтонка уже едва протискивается по узким улицам старого города, и даже по улицам новой Праги не провести троллейбуса.

В свое время чехи многому научились у немцев (правда, дорогой ценой), сейчас роли меняются — чехам пора вернуть натурой за ученье и дать своим старым учителям не один политический урок.

Если говорить всерьез, то чешское искусство, включая и архитектуру, — искусство зрелое, мастерское. Сама Прага тому ярчайшее доказательство. Это город, изумительный по красоте зданий, по богатству парков и сокровищам музеев. Прага, на мой взгляд, интереснее прославленной Вены, ее облик нежен и лиричен и оставляет о себе воспоминание, как о песне, которая своей мелодией будет долго волновать, сердце. Это город, о котором хочется писать, как о живом существе. Это музей, в котором за недостатком места расселились учреждения и частные лица, и часто не знаешь, чего тут больше — красоты ли, деловитости ли. Какое счастье, что Прага уцелела!

1947–1948

Когда мы, советские работники искусства и науки, получили приглашение на Всеамериканский конгресс в защиту мира, созываемый Национальным комитетом деятелей науки и искусства, я твердо был убежден, что ехать, конечно, не придется. Отношение правящих кругов США к советским людям было хорошо известно. Тем удивительнее оказалась новость, что государственный департамент разрешил нам въезд в Америку.

Программа предстоящего конгресса была чрезвычайно обширна. Она предусматривала, помимо пленарных заседаний, работу нескольких секций с докладами иностранных гостей. Еще до выезда определилось, что академику А. И. Опарину предстоит сделать доклад о борьбе советской науки за мир, Д. Д. Шостаковичу — о месте художника в борьбе за мир, мне — о роли печатного слова, а С. А. Герасимову и М. Э. Чиаурели — о путях советской кинематографии. Руководитель нашей делегации А. А. Фадеев, помимо выступления на пресс-конференции, должен был на заключительном пленарном заседании сделать доклад о советско-американских отношениях.

Программа, разработанная организаторами конгресса, предусматривала также устройство массовых митингов в ряде городов США, опять-таки с непременным участием иностранных гостей. Можно было предполагать, что при оптимальных условиях поездка займет не менее двух недель и охватит крупнейшие центры Соединенных Штатов.

Ранним утром 19 марта мы вылетели в Берлин, чтобы там пересесть на самолет американской воздушной линии и отправиться за океан.

Я, признаться, никогда не принадлежал к разряду людей, мечтающих о лаврах великого летчика, они не снились мне даже в молодости. Таким образом, воздушный прыжок через Атлантический океан меня не особенно увлекал. С берлинского аэродрома Темпельгоф (в американском секторе города) нашу делегацию перебросили на «Дугласе» (в котором не было других пассажиров, кроме нас) во Франкфург-на-Майне.

На эту операцию, требовавшую всего полтора часа лёта, ушло не менее четырех или пяти часов. Мы «прошагали» их взад и вперед по длинным коридорам Темпельгофского аэровокзала в ожидании разрешения сесть в самолет, с утра поджидавший нас.

Американствующие немцы и просто американцы атаковали нас, одни в качестве корреспондентов, другие в качестве фото-, кино- и радиорепортеров, но все вместе в качестве очень энергичных и бойких полицейских агентов. Мы избегали бесед с ними, как ни тяжело было отмалчиваться.

В десять часов вечера по западноевропейскому времени самолет принял нас на свой борт. Стюардесса в светло-синем костюме и такого же цвета пилотке сообщила, что мы летим на Шанон, в Ирландию, а оттуда прямо через океан, с остановкой в Нью-Фаундленде. Три часа до Шанона, двенадцать до Галдера на острове Нью-Фаундленд, а там еще шесть часов от Галдера до Нью-Йорка. Таким образом, в дороге нам придется пробыть двадцать один час с двумя краткими остановками.

Как только мы поднялись в воздух, стюардесса угостила пассажиров легким ужином: немножко салата из капусты, холодная телятина, чашечка фруктового сока, кофе, одна сигаретка и несколько тончайших ломтиков очень белого и очень безвкусного хлеба — паек для русского желудка почти незаметный. Ели, поставив поднос на колени. Затем стюардесса продемонстрировала пассажирам замысловатую резиновую курточку, которая при падении на воду каким-то образом превращалась в лодку. Эту штуку рекомендовалось надеть на себя в случае аварии. Спасительная курточка была решительно всеми отвергнута. Командир корабля, смеясь и, видимо, имея в виду вдохнуть в нас бодрость, сообщил, что его машина — вещь в общем довольно устойчивая: