Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 5

— Мы можем продержаться на воде минут двадцать. Вполне достаточно, чтобы выпить свой последний коктейль и проститься с друзьями.

Острота внесла безусловное оживление в общество пассажиров, среди которых было шесть женщин, одна из них с маленьким ребенком.

Ночной полет — занятие неспокойное, по крайней мере для пассажира. Сначала вас отрывают от земли, нежно сверкающей зелеными и красными огнями ночного аэродрома, бросают в толщу облаков и с невообразимо жестокой силой начинают подбрасывать самолет во все стороны. Затем вас выволакивают в поднебесные высоты, к звездам, где уже, правда, ничто не швыряет самолет, но где зато воздух настолько разрежен, что дышать необычайно трудно. В голове гудящий улей. Потрескивает и покалывает в ушах.

Судя по карте, мы уже где-то над Бельгией, а может быть, и над Ламаншем. Лондон остается в стороне.

Перелет над океаном и материками довольно утомителен ввиду полного отсутствия внешних впечатлений. Птицы не заглядывают на высоту, избранную пилотом. Облака однообразны. Звезды не всегда видны. Земли или же океана, над которым вы пролетаете, почти никогда не видно.

Невольно сравниваешь воздушное путешествие с морским или наземным и приходишь к огорчительному выводу, что воздушный путь пуст, однообразен и невероятно упрощает облик нашей грешной земли. Наиболее замечательные книги о чужих странах не случайно написаны людьми, путешествовавшими в дилижансах или на маленьких кораблях, часто заходивших в порты. Еще в не столь отдаленные времена считалось, что человеку, пересекающему новую страну в поезде, неловко рассказывать о своих впечатлениях, так как из окна вагона ничего-де не видно. Что же тогда сказать о заоблачном путешествии, когда теряется ощущение земли и ее пространств? Страны пересекаются в течение нескольких часов, и об их существовании просто-напросто забываешь.

Что такое Англия с точки зрения воздушного путешественника? Всего-навсего два аэропорта международного значения — Лондон и Глазго. Ирландия — это Шанон. А Дублин, столица Ирландии, — просто так себе город, лежащий в стороне от великих воздушных путей, глухая «провинция» с точки зрения человека, который предпочел воздушную трассу всем остальным. Какие тут Люксембург и Голландия, когда вся Западная Европа укладывается в три-четыре больших аэропорта, и они, эти аэропорты, по сути дела, наиболее оживленные центры, наиболее важные узловые станции, своеобразные столицы того воздушного мира, который ретиво пытаются прибрать к своим рукам американские предприниматели!

Пассажиры нашего «Флагман Шанон» дремлют или делают вид, что дремлют. Верхний свет выключен, горят лишь лампочки у кресел. Иллюстрированные журналы, которые раздала стюардесса, уже просмотрены. Делать решительно нечего. Разговаривать под гул моторов трудновато, и люди, откинув кожаные спинки кресел, подложив под головы подушки и укрыв ноги тонкими синими одеяльцами, погрузились в зыбкую дремоту. Воздушное путешествие, что бы ни говорили о его преимуществах, некомфортабельно. Это вам не океанский лайнер, где путник может поплавать в бассейне, забыться в долгом раздумье за чашкой кофе или выйти на палубу и подставить лицо океанскому ветру. В поезде — и то комфортабельнее.

Сорок глубоких мягких кресел настолько близко придвинуты друг к другу, что если сидящий впереди вас пассажир откинет спинку своего кресла, намереваясь полежать, то его голова окажется у вас на животе, и достать спички из кармана брюк вы уже не сумеете, разве только сами откинетесь на спинку, угрожая сидящему позади вас.

За рядом кресел крохотная электрокухня, вешалка, дальше туалетная комната.

Пассажиры обычно не очень разговорчивы. Высота делает их серьезными.

Бедно одетый старичок с женой в шерстяной кофте, темной юбке и высоких, на шнурках, ботинках, которым, вероятно, не меньше десяти лет; несколько немцев в золотых очках, должно быть торговцев или специалистов, едущих в Америку, судя по скромному багажу, очень ненадолго — на недельку-другую; несколько женщин, развязно, но плохо говорящих по-английски, — должно быть, жены американских военных. Одна из них с крохотным ребятенком. Он молча барахтается в резиновом корытце, к удовольствию матери. Летит еще супружеская пара немцев: он — молчаливый, сосредоточенный мужчина лет за пятьдесят, высокий, мрачный, что-то изредка набрасывающий в толстую, потрепанную у краев записную книжку, похожую на молитвенник; она — полная, жизнерадостная женщина, видно не впервые пересекающая океан и знающая все «воздушные правила». Она объясняет соседям, как заполнить анкеты, на раздачу которых не скупится стюардесса, рассказывает, как и где кормят на остановках, на сколько следует перевести часы, и с откровенным любопытством рассматривает советских делегатов.

За окнами самолета вдруг таинственно вспыхивает красный свет. Очевидно, мы вблизи Шанона. Пилот включил огни на крыльях и осветил прожектором облака. Красновато-синие, плотные, похожие на взбитые сливки, они наваливаются на машину со всех сторон и вдруг проваливаются под ней. Гул моторов делается глуше. Кажется, что пропеллеры с трудом рассекают вязкую облачную гущу. Облака заметно поднимаются вверх. Мы снижаемся. По это происходит не сразу. Долго ищет пилот какие-то лазейки меж облаков, долго и нудно чувствуем мы, как самолет проваливается, кренясь на крыло, — и вдруг разграфленная красными и зелеными огоньками черная бездна — земля. Она сумасшедше несется навстречу самолету. Стюардесса давно уже позаботилась о том, чтобы мы закрепили ремни вокруг пояса. Она обнесла нас мятными лепешками, которые, говорят, помогают от качки.

Резкий толчок — и мы мчимся, упруго подпрыгивая, по ирландской земле.

Стоит глубокая ночь, но на аэродроме нас уже поджидает группа ирландских журналистов. От них узнаем, что делегатам Англии, уже имевшим было разрешение на въезд в США, в самый последний момент отказано в визах. В числе тех, кому запрещен въезд, — профессор Бернал, ученый, принимавший участие в разработке плана высадки американских войск в Нормандии и за эту работу награжденный американским военным орденом. Визу получил лишь философ Вильям-Олаф Стэплдон, выступивший против коммунистов на Вроцлавском конгрессе.

Из Франции не приедут аббат Жан Булье, Эжени Коттон, известная руководительница женского движения, а также поэт Поль Элюар. Не приедут итальянская актриса Мария Мича, румынский композитор Эмиль Сокор, философ Эмиль Петровичи и венецуэльский поэт Карлос-Августо Леон. Пяти венграм о запрещении въезда было объявлено еще раньше: это им за кардинала Миндсенти.

Ирландцы искренне удивлены тем обстоятельством, что мы получили визы. Впрочем, о причинах столь любезного отношения к нам нетрудно догадаться: правая американская печать уже предупреждает своих читателей, что конгресс — «московское предприятие, и его работа будет находиться под московским контролем и руководством». Лестно, хотя и чушь. Газеты, кстати, сообщают, что число противников конгресса велико и что возможны активные выступления против московских гостей. Таким образом, совершенно ясно, что мы впущены для того, чтобы принять на свои грешные головы все то «активное возмущение», которое газеты подготовляют, подсказывают и инсценируют вот уже добрую неделю. Поглядим, как это у них получится!