Владимир Богомолов - Повесть о красном Дундиче

Ведя беседу, Буденный несколько раз внимательным взглядом как бы ощупывал Дундича: точно ли перед ним герой Воронежа, не надломили ли его волю последняя сеча, больничная койка и тоскующая по нему гимназисточка, которая под любым предлогом (комкору уже доложили, как встретила порученца) хочет задержать любимого в своей уютной комнатке хоть еще несколько дней? Кажется, нет. Все тот же он — жизнерадостный, нетерпеливый до новых поручений, весь нацеленный на горячее дело. Понял комкор и другое: рано еще Дундича посылать в атаку, даже в разведку. Пусть немного окрепнет, притрется к седлу, привыкнет к эфесу шашки и рукоятке нагана.

Выпив чай, Дундич поблагодарил за угощение и, достав золотой портсигар, протянул комкору душистую папиросу, но Буденный, отклонив его руку, вынул кисет и ровными долями свернутую газету.

— Так зачем вызывали, товарищ комкор? — спросил Дундич, выпустив первый клубок белесоватого дымка.

Буденный ждал этого вопроса. Именно почему-то сейчас. Поэтому стрелки его усов дернулись, заколебались от легкого смешка.

— Дело дюже деликатное, братец…

«Неужели насчет Марийки хочет что-нибудь сообщить? — обожгла сознание неприятная мысль. Он знал, что на его красавицу жену заглядывается не один и не два человека в штабе. И не раз доводилось ему нечаянно слышать мужские откровенные разговоры о достоинствах машинистки. Но на все его безосновательные укоры Мария с достоинством отвечала, что живет с ним по любви, а не по принуждению. А что чешут языки, так на каждый роток не накинешь платок. Случалось и такое, что мудрый казак Зотов советовал Дундичу увезти молодую от греха подальше, в Колдаиров. Не об этом ли хочет завести речь Буденный, раз о деликатности вспомнил? И хотя Мария ни разу не пожаловалась на неуют походной круговерти, сердцем чуял, что нелегко ей. Тут же решил: «Если ничего такого не скажет про нее, а просто предложит — отвезу».

Заметив перемену в лице Дундича, Буденный поспешил открыть секрет. Антанта прислала Деникину новенький госпиталь, но он не успел доехать до места назначения, задержали на Графской. Кое-кто из персонала удрал, а многие остались в надежде на скорую выручку. Они еще не верят, что красные взяли Воронеж. Ведет себя персонал странно. Врачи, сестры — сплошь женщины — заперлись в одном вагоне, где медикаменты и инструменты, и на все уговоры отвечают: если красные вздумают ломать двери, они обольют все спиртом и подожгут. Второй день упорствуют. Вот и надумал Буденный направить к ним Дундича. Не погибать же добру.

— Какая же тут деликатность, товарищ комкор? — расслабился Дундич, у которого гора свалилась с плеч.

— А как же? — удивился Буденный. — Очень даже. Ведь женщины. Да не абы какие, а, должно, из бывших. Они при одном слове «красный» в обморок падают. А ты им должен доказать, что и мы обхождение имеем, и даже при случае по-французски можем. У тебя с ними дюже это получается, — хохотнул комкор, очевидно вспомнив фельдшерицу Лидию Остаповну.

— Спасибо за комплимент, — поднялся Дундич. — Только у меня до вас просьба тоже есть.

— Давай, браток.

— Марийке про то деликатное дело ни слова.

— Могила, — заверил Буденный.

И вот Дундич с отрядом верных товарищей едет выполнять необычное поручение комкора. Перед отрядом поставлена задача: любой ценой сохранить эшелон и перетянуть персонал на службу к красным. Как будет выполнять приказ, Дундич еще толком не знал, но ему верилось, что операция на сей раз будет бескровной. Ведь сказал же Семен Михайлович, что врачи и сестры угрожали покончить с собой, но ни одного выстрела из вагона не прозвучало.

Настроение было хорошим, и от этого все вокруг казалось нереально красивым. Березы и ели, утопающие в снегу, гигантские папахи на верхушках деревьев, звонкое цоканье копыт по наезженной дороге, резкий скрип, словно испуганный вскрик, разорванной морозом сосны — все это не пугало, не настораживало, а смешило, радовало. Точно не могли они случайно наткнуться на белогвардейский разъезд, точно не могла подстеречь их мамонтовская засада, ехали они вольно, непринужденно.

Санитарный эшелон, поблескивая краской и чистыми стеклами, стоял в тупике. Двери вагонов были открыты. Бойцы помогали санитарам поднимать носилки, подсаживали раненых, кидали вслед за ними в тамбуры вещмешки, шинели, самодельные костыли. И лишь возле первого от паровоза вагона не было никакой суеты. Только поеживаясь и пританцовывая, прохаживались часовые. От коменданта Дундич узнал, что эшелон решено направить в Воронеж, а этот вагон оставить в тунике.

— Здесь, что ли, заговорщики? — спросил Дундич, чтобы уточнить обстановку.

— Тута, — пробурчал часовой. — Чистые волчицы, а не бабы.

В вагоне, очевидно, было холодно: окна успели покрыться серебристыми резными узорами. Кое-где из этой белизны проглядывали расплывающиеся к краям глазки. Дундич постучал ножнами шашки по среднему окну. В туманном слюдяном овале появилось вялое лицо. Дундич выразительно кивнул на тамбур. С той стороны отрицательно качнули белокурой головой. Испугавшись, что женщина скроется, Дундич почти крикнул:

— Мадемуазель, силь ву пле!..

Женщина удивленно приоткрыла рот. Чтобы лучше разглядеть всадника, она подула на стекло, протерла его ладошкой, затем кончиком оренбургской шали. Теперь, когда их разделяло лишь голубоватое стекло без налета изморози, Дундич успел заметить, что женщина была не так изломана жизнью, как показалось вначале. Не ускользнуло от его взгляда, что рядом с первым заголубели проталины еще нескольких глазков. Он понимал: пока их занимало любопытство, надо что-то придумать.

Медленно шевеля губами, он произнес по-французски:

— Мадемуазель, мне нужно сказать вам два слова.

Женщина не слышала его голоса и не поняла, о чем ее просят.

Но не отошла от окна, помахала ладошкой возле проталины. Дундич снова кивнул в сторону тамбура. Очевидно, в вагоне произошла какая-то короткая перепалка: на место блондинки в голубой глазок глянуло теперь уже лицо, действительно давно утратившее признаки даже среднего возраста. «С этой будет посложнее», — подумал Иван Антонович, чертыхаясь про себя, но продолжая терпеливо улыбаться. Стараясь изо всех сил, он снова повторил просьбу. На этот раз стекло было поспешно протерто лайковой перчаткой, и ему дали понять, что он должен идти к тамбуру.

Дундич легко прыгнул на подножку, дернул ручку, но дверь не поддавалась. В тамбуре раздался грохот, очевидно порожних, ящиков, и вороватый голос спросил:

— Кто вы?

Дундич решил не выходить из роли. Вспоминая французский, сказал, что он надпоручик Сербской королевской армии и что у него для пленниц есть важное сообщение.