Владимир Богомолов - Повесть о красном Дундиче

Когда Иван Шпитальный потянул на себя дамскую сумку, он получил от женщины такую пощечину, что отпрянул и растерянно спросил:

— Может, ее в расход, товарищ Дундич?

Услышав имя буденовского разведчика, полковник Бантовский вздрогнул. Он пристально вгляделся в лицо всадника и узнал в нем командира седьмого гусарского полка князя Дундадзе, недавно заходившего к нему в штаб. Правда, окна были зашторены, и в комнате стоял густой мрак. Но тот же тонкий нос, та же щеточка усов. Бантовский даже привстал, чтобы окончательно убедиться, что не ошибся. И, видимо надеясь на чудо, примирительно сказал:

— Послушайте, князь. К чему этот маскарад? Перепугали Веру Андреевну, испортили настроение нам с полковником. Я надеюсь, что наша вторая встреча…

— Будет последней, — договорил Дундич.

По дорогам парка зацокали сотни копыт. Это первые эскадроны четвертой дивизии ворвались в город. Увидев Дундича возле тачанки, командир дивизии Ока Иванович Городовиков спросил:

— Кто же они такие?

— Начальник штаба корпуса полковник Бантовский. — опередил Дундича молодцеватый пленник.

— А ты? — ткнул комдив нагайкой другого.

Второй полковник сник и, обхватив руками голову, укоризненно выговаривал спутнице:

— Все из-за ваших тряпок, графиня.

И даже когда Городовиков опять спросил, кто они, полковник, не отвечая, продолжал возмущаться.

— Порученец генерала Шкуро, — представил его Бантовский и, в свою очередь, спросил: — Вы — разведка или это обещанное Буденным наступление?

— Оно самое, — весело удовлетворил любопытство пленника Дундич. — Слушайте, — он поднял руку.

Издалека, с южной окраины, доносились разрывы снарядов.

— Ну, товарищ Дундич, — приказал комдив, — доставь этих господ Семену Михайловичу и догоняй нас.

Дундич пересел на тачанку. Шпитальный и Казаков встали на подножки по бокам. Весело взметнулся ременной кнут, и сытые, застоявшиеся рысаки рванули с места.

Он давно не встречался с такой красотой, ни прошлой зимой в степном междуречье, ни позапрошлой в Сербиянке под Одессой, где был размещен их лагерь военнопленных. На дворе только начинался ноябрь, а снегу выпало уже по колено. И стужа стояла лютая — февральская.

Бойцы, едущие за ним, спорили. Кто-то сказал: первый снежок — не лежок, скоро жди слякоти. Другой, напротив, уверял: раз первопуток по влажной земле — зима будет ранняя. Но в одном сходились спорящие стороны: много снега — хорошо для хлебопашца. Даст бог, одолеем к весне всю контру, вернемся по куреням, избам да хатам, выйдем на свою делянку, да размахнись удаль молодецкая — как ковырнем землю-кормилицу, бороной распушим словно лебедушку, кинем в нее, талую да теплую, зернышко.

Чувствовалась в этом мирном хозяйском разговоре тоска по дому, по работе в поле, в хлеву. И хотя Дундичу очень далеко было до родимых мест, но и он иногда ловил себя на мысли: скорее спять военный мундир, вместо эфеса зажать ручку плуга и, навалившись грудью, «идти вслед за опрокидываемым пластом.

Он не был прирожденным земледельцем. В их деревеньке Грабовац наделы были до смешного малы. Вот на Дону, в Поволжье, хоть справа налево, хоть слева направо, хоть перед собой прямо смотри — не увидишь конца. Там, в Колдаирове, когда после рейда ому дали краткосрочный отпуск, они с Петром Самариным пахали от зари до зари. И эта изнурительная работа была ему всласть. Он понимал, особенно после той памятной поездки в Москву с хлебным эшелоном, что чем больше хлеба, тем меньше голодных, обездоленных.

Не знает Иван Антонович, кто убрал ниву Самариных, да и убрал ли. Может, стоит промерзлая пшеница на корню, побросала зерно на каменистую землю и печально шелестит порожним колосом. Но не хочется верить, что такова судьба у его поля. Пусть уж кадеты, которые до глубокой осени держали оборону в тех местах, пусть уж они скосят и обмолотят хлеба. Знал из рассказов Марии и Петра, каким рачительным хозяином был их отец. Да и теща его, Анна Григорьевна, женщина еще крепкая, работящая.

Особенно много таких дум приходило к нему в госпитале. Ночи в палате были особенно длинные и томительные. Днем время скрадывалось посещениями друзей, Марии, забавными байками однополчан, а ночью, в темноте, прислушиваясь к боли собственных ран, которые почему-то раскалялись именно тогда, когда все затихало, замирало в мерном сне, он думал о том, о чем сейчас говорят за его спиной бойцы.

Позавчера он не выдержал и упросил под честное слово госпитального врача выписать его домой. Он уже знал, что Мария в селе Михайловке сняла комнату, которую она называла домом. Комнатка в два оконца, низкая и узкая, как карцер, показалась ему роскошным номером богатого отеля. Он даже не обратил внимание, что вся обстановка состояла из кровати, комода да стола. Зато какой белизной сияло все. И ничуть не напоминало палату. Не пахло карболкой и йодом, спиртом и тленом. После бани в обыкновенном хозяйском корыте он завалился спать. И впервые за две недели в его тяжелой голове не успела зародиться ни одна тревожная думка, когда он прикоснулся к пахнущей морозной свежестью наволочке.

Он смежил веки, когда солнышко по-особому ласково заглядывало в левое оконце, а проснулся, когда оно бросило свой луч в правое. Но проснулся он не от солнечного луча, а от трепетного шепота Марии:

— Хворый он еще…

— Кто хворый? — спросил Дундич, с удовольствием потягиваясь в теплой постели. Поняв, что речь идет о нем, сказал: — Я здоров.

— Обманываешь, девонька, — не без иронии заметил пожилой порученец штаба. — Буденный, он лучше знает, кто больной, кто здоровый. Так что, сокол, зараз собирайся и до штаба.

Комкор неподдельно обрадовался, видя Дундича снова крепко стоящим на ногах. К удовольствию Ивана Антоновича, на этот раз ому дали возможность медленно (он все еще не без труда говорил по-русски) и от этого немного торжественно представиться:

— Товарищ комкор, командир дивизиона для особых поручений Дундич явился после излечения для дальнейшего прохождения службы в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Перевел дух, словно выпил добрую чарку, и шагнул в глубь просторной прокуренной комнаты.

Видя его бледность, худобу, Буденный чуть было заколебался: не рано ли потревожил? Но, заглянув в искрящиеся озорные глаза, успокоился: в самый раз.

Он заботливо усадил Дундича на стул, велел принести чаю. Сам сел напротив, стал расспрашивать про госпитальное житье-бытье, про раны, про осколки, которые лучше любой собаки дают ему знать о предстоящей перемене погоды. Назвал несколько фамилий командиров, которым повезло меньше, чем Дундичу: над их могилами уже взметнулись клинки и дело мировой революции теперь доделывают без них.