Ванда Василевская - Когда загорится свет

— В том, что ты забываешь о таких простых вещах для тебя и таких необходимых для нас.

Нет, глаза не метали молний, уши не покраснели. Она сказала это холодно и спокойно, как всегда теперь говорила. Но Алексей еще надеялся.

— Очень любезно из-за каждого пустяка грызть человека.

Она хотела что-то ответить, но прикусила губы.

— Ну скажи, скажи же, что ж ты замолчала?

— Мне нечего сказать.

— В самом деле… Любопытно, что тебе теперь всегда нечего сказать.

Она взглянула на него холодными глазами, как на чужого, далекого человека. Он воспринял ее взгляд, как оскорбление, но она молчала, и придраться было не к чему. Прежде чем он нашел предлог к продолжению ссоры, явилась Ася.

— Добрый вечер! Как ты себя чувствуешь, папочка? Знаешь, у Мариного папы тоже грипп и Мара говорит, что от этого лучше всего есть чеснок. А ты любишь чеснок? Знаешь, у нас есть один мальчик, от него всегда пахнет чесноком. Некоторые даже с ним не хотят сидеть на одной скамейке, знаешь? А мне вот ничего, чеснок пахнет лучше, чем лук, правда? Салют слышал? Ну, смотри, какой ты, ты же вчера сказал, что будешь ставить значки на карте, а сам не поставил, теперь придется и за вчера и за сегодня. А вот это, как это называется, в газете было, так я совсем не могу найти, знаешь? Должно быть, какая-нибудь совсем маленькая местность, правда? А знаешь, у Мары висит такая большая-большая карта, не такая как у нас, им даже пришлось повесить ее в прихожей, и она висит в прихожей, и там все-все есть, даже такие совсем маленькие, вот которые «населенные пункты», знаешь? Мама, можно мне взять к хлебу этого смальца? Ужасно люблю смалец. А Вова сказал, что бандитов поймали, знаешь?

— Каких бандитов?

— Ну, тех… «Черную змею». И Вова говорит, что их будут судить, и каждый сможет пойти послушать. Ты пойдешь? Я бы не пошла, не люблю смотреть на бандитов. Но это хорошо, что их уже поймали, правда? А то некоторые боялись по вечерам ходить по улицам, потому что разденут. А сейчас можно будет, правда?

— Что еще за Вова?

— Ох, какой ты! Сапожников Вова. Он же иногда ко мне приходит. А он был под немцем, знаешь? И немцы посылали его на базар продавать вещи, потому что им, понимаешь, нельзя было ходить на базар.

— Ты подавишься, Ася, — сделала замечание Людмила.

— Нет. Некоторые давятся, когда во время еды разговаривают. Но я никогда не давлюсь, видно, я уж так устроена.

— Какой это Вовка? Такой бледненький?

— Нет, какой ты!.. Оказывается, ты еще никого не знаешь. Тот бледненький — это Толя, а Вова старше, и не сын сапожника, а его племянник. Они удрали, когда немцы пришли, а Вова остался, потому что он был тогда в другом месте. И он был знаком с немецкими офицерами, знаешь? Страшно, правда? Я говорю ему, что он не должен был ходить для них на базар, но он вообще, понимаешь, не очень хороший мальчик. Он и Толю, когда никто не слышит, пугает, что самолеты летят, а Толя так боится, так боится…

— Пора спать, Ася.

— Спать? Уже? А ужин? Ах, правда, смотри, мама, какая я глупая, даже не заметила, что поужинала… А я думала, что успею еще забежать к Дуне, но она ложится спать еще раньше, чем я… Ужасно короткий день, правда? А мне теперь еще нужно связать носки ко дню Красной Армии, прямо не знаю, как у меня времени хватит… Знаешь, папочка, мама научила меня вязать на спицах, раньше-то, когда я была маленькая, до войны, я не умела, а теперь я вяжу очень быстро и свяжу много носков — может, три пары, а может, пять. Только бы шерсти хватило. Это хороший подарок — носки, правда? А ты получил на фронте от кого-нибудь носки?

— Я получил шарфик.

— И еще что?

— И сушеные фрукты, водку… постой-ка, еще что-то было… Ах, да, носовые платки.

— В прошлом году я тоже посылала носовые платки, это легко. Ты, наверно, получил от какой-нибудь маленькой девочки, потому что носовые платки — это самое легкое. И ты ей ответил?

— Не помню — кажется, нет.

— Ну, вот видишь, какой ты… Это очень нехорошо… Она так ждала, так ждала… Хотя ведь ты и нам с мамой не писал… Но ты ведь не знал, где мы, правда? А та девочка ведь написала тебе свой адрес, правда? Почему же ты не ответил?

— У папы голова болит, Ася. Хватит разговаривать, пора спать.

— Голова? — Ася встревожилась. — Так, может, примешь порошок?

— У меня вовсе не болит голова, — сказал Алексей.

Девочка с изумлением перевела глаза с него на мать и обратно. Веселость на ее личике потухла. Она вздохнула и встала.

— Ну, так пойду уж спать — все равно завтра надо пораньше встать. Я обещала Фекле Андреевне, что принесу ей дров, они у нее в сарайчике во дворе, да вот и забыла, теперь придется завтра утром перед завтраком сбегать.

— Ты ходишь к этой?.. — Алексей еле удержался, чтобы не обругать Феклу Андреевну.

— Нет, я к ней не хожу, она никого не впускает в свою комнату, знаешь? Дуня говорит, что у нее там, наверное, какие-нибудь сокровища и потому… Но я думаю, может у нее какая-нибудь птичка, и Фекла Андреевна боится, чтобы она не улетела…

Она пошла в чуланчик умываться. Людмила тихо заметила:

— Ты хотя бы в присутствии ребенка…

— Что в присутствии ребенка? Тебе хочется сделать из меня этакого домашнего тирана, — когда у него голова болит, то ребенок должен молчать и прочее? Этого тебе хочется, да?

Людмила пожала плечами.

— И зачем ты позволяешь ей водиться с этой старой жабой? С какой стати Ася носит ей дрова?

— Я не позволяю и не запрещаю. Та ее попросила, и очень хорошо, что Ася хочет помочь.

— Да уж действительно…

— А ты бы хотел, чтобы она смотрела на людей, как ты, и обращалась с ними, как ты?

— А как я с ними обращаюсь? — повысил голос Алексей.

Но Людмила замахала рукой, и Алексей тревожно оглянулся на дверь импровизированной ванной.

— Чего ты собственно хочешь от меня сегодня? — сказал он пронзительным шепотом, который неприятно прозвучал в его собственных ушах.

— Ничего я не хочу ни сегодня, ни не сегодня…

— Ах, вот как… — Им снова овладела глухая злоба. Какая она спокойная, как холодно смотрит на него. Может, у нее и в самом деле есть кто-нибудь другой, а своего мужа она ненавидит, как помеху и препятствие?

— Я ничего не хочу, кроме того, чтобы ты не портил жизнь ребенку.

— Это я порчу ребенку жизнь? Что ж я такое делаю?

— Ей незачем отдавать себе отчет в твоем отношении ко мне.

— В моем отношении к тебе? А какое же это мое отношение к тебе?

Она наклонилась к столу, на щеках ее виднелась золотистая тень, следы загара, который не сходил с ее кожи весь год. Неожиданно для себя он положил руку на ее руку.

— Люда…

Она отшатнулась и взглянула такими испуганными глазами, что это утвердило его в неуловимом до сих пор, ничем не обоснованном подозрении, что она влюблена в кого-нибудь другого, что, быть может, она живет уже с кем-то другим. Иначе, почему ее так испугало собственное имя, которым ее звали в университетские времена, имя времен их любви, о котором он почти забыл теперь, вернувшись? Почему так затрепетали ее ресницы? В сущности она почти не изменилась — только эта морщинка на лбу, придающая лицу суровое выражение, и легкий изгиб губ, которого раньше не было.