Станислав Родионов - Вторая сущность

— А я женился. — Василий тоже раскусил сердцевиночку байки.

— Счастье народа зависит от толщины бутерброда, — вякнул изобретатель.

— Копил он кровные, горбом напаханные, — добавил Василий.

Глядят ребята на меня недоверчиво, как на списанный двигатель. И хочется у них разузнать: какая, мол, меж нами разница? Ну, старый я, на пенсии, ростом обделен, имущества у меня поболе… Да не в этой печке спрятано колечко.

Чего у меня люди просили? Инструменту, деньжат, табачку, спецовку… Соли, утюг, спичек, луковицу… Проводку глянуть, пылесос посмотреть, в холодильнике поковыряться, ящик вздынуть… Но я не припомню, чтобы пришел человек, глянул в глаза голодно и сказал: «Фадеич, поучи жить». У меня ведь опыта и мыслей навалом — этим, этим отличаюсь я от моих ребят.

— Деньги, братцы, что трясина — затягивают тихо.

— Пока еще держимся на поверхности, — засмеялся Эдик.

— Не забудьте только, ребята, что накопительство от зверей идет.

— Как от зверей? — опешил Валерка, да и другие уставились.

— Собака что с костью делает? Зарывает. Медведь как с недоеденным мясом обходится? Прячет. Вот и некоторые люди так поступают — копят на всякий случай.

— Между животным и человеком миллион лет прошло, — не согласился Валерка.

— Ну что? Волосы у тебя остались, когти остались… Почему б и привычкам не задержаться. Только уж теперь не кости зарываем, а гарнитурами обставляемся да всякое прочее хапаем.

— Фадеич, хочешь сказать, что мещанство — это инстинкт? — спросил башковитый Эдик.

— Он самый, — подтвердил я. — А чего-то разуму копить? Он же с извилинами.

Выпили мы еще по бутылке. Но был повод, был — уйдут, думаю, они по домам, и останусь я опять со своими непросветными думами.

— А я женился, — снова сказал Василий.

— На ком?

— На собственной жене.

— А куда дел мужа?

— В химчистку.

Признаться, от пива я пьянею, а Василий был пьян от счастья. И образовался меж нами как бы туннель — я тут, он там, а сбоку темнота. Что же касается гуляша и компота, то это не еда, а воробьиный корм.

— Фадеич, а ведь это ты возвратил мне жену…

— Каким боком?

— Сходил к ней — ну она и загрустила.

— А куда ты дел ее мужа-брюнета?

— В химчистку.

Василию пришла было мысль взять еще по бутылке, да Эдик с Валеркой отговорили. И я свою лепту внес, разъяснив ребятам, что слово «алкоголик» есть членистоногое, поскольку сложено из «алкаша» и «голика». Понимай так: коли будешь алкать, то останешься голым.

И тогда — сквозь туннель, конечно, — сказал мне Василий золотые слова:

— Фадеич, мужик ты нудный, но без тебя нам скучно.

— Знаю, Вася, поэтому ты женился.

— А где ее брюнет — знаешь?

— Его труп ты отдал в химчистку.

— Ага, он теперь там заведующим.

— Маразм крепчал, — подал голос Валерка.

— Пошли на свежий воздух, — решил Эдик, очень неглупый малый.

Они проводили меня до дому. От весенних паров, от земельной прохлады, от сырой темноты все пиво улетело из головы в космос. Надумали мы с ребятами встретиться путем, у меня, для разговоров, а не по-сегодняшнему. И уж прощались на моем углу, как Валерка-изобретатель возьми да скажи мне без всякой ухмылки:

— Научил бы жить, Фадеич…

— А какой ты жизнью хочешь жить, Валера?

— Красивой, Фадеич, красивой.

— Сперва научись не терять стремглавых минут.

— Разве этому научишься…

И тогда сказал я вроде бы ему, но вроде бы всем:

— А ты живи так, будто у тебя на календаре ежедневно двадцать первое июня одна тысяча девятьсот сорок первого года и ты знаешь, что случится двадцать второго.

Как надо просыпаться человеку-то? Чтобы ангелочек порхал или, как в нынешних фильмах, кофий на колесиках въезжал. Утро для радости, поскольку начало всего дня.

Скосил я глаза на Марию, отвернувшуюся от меня. А она злобой дышит — ей-богу, вижу злость, которая клубится, как сера над вулканом. Это с чего ж и через почему? Неужто за выпитое пиво? Тогда ум молчит, а дурь кричит, то есть выдыхает серу.

Я против алкоголизма, как такового. С другой стороны, живу не в райских кущах, а в жизненных гущах. Короче, не херувим. Посему рюмку могу поднять, но смотря с кем и смотря зачем. И тоже имею суждения относительно причин бытующего порока. Про одну, упускаемую учеными, выскажусь. Пока Мария встает…

Почему мужик выпивает? И к тому ж: почему мужик дремлет у телика, пухнет на диване, слоняется от двери к двери, в доминишко стучит, за бабенками стреляет или это… хобби теперь завел? Потому что мужика посадили в конторы, за столы или дали хоть тяжелую работу, да спокойную. А мужик — это же боевой кот, а не дохлый тигр. Ему подавай опасности, подавай схватки, если, конечно, он мужик. Те же вулканы подавай, где клубится вареная сера. Вот он и лезет в горы, чтобы кое-что испытать. Кстати, кто бывает в горах, у того много приятелей на равнинах.

— Завтракать-то будешь? — спросила Мария брюзгливо.

Зачем вот спросила? За всю совместную жизнь я ни разу не погнушался утренней пищей.

— Блинами пахнет, — сказал я.

Вот к чему бухнул? Ведь чую, что картошку жарит.

— На блины муки нет.

— Где ж она?

— В магазине.

— Так купи.

— Раньше это было мужицкое дело — муку возить.

— А наша кобыла сдохла.

Чую, выходит какой-то перевертыш: Мария сердита на меня, а я за это на нее в свою очередь. Однако за тарелки сел.

— А это кто, черненькие-то? — спросил я о слизняках, налипших на картофельные пластины.

— Или вкус потерял?

— Что-то я их в лицо не узнаю.

— Грибы соленые.

— А я думал, икра черная.

— К старости брюзжать начал…

Допустим, начал. Старик и обязан брюзжать, у него это вроде общественной работы. Не характер меняется. Характер, что размер ботинок, даден на всю жизнь. Тут другая тонкость. Пенсионер-то жизнь прожил — старел, умнел, мудрел… И вот огляделся он, скажем, в автобусе, а народ-то вместе с ним не постарел, не поумнел, не помудрел. И схватит такого пенсионера недоумение: жизнь-то не шла с ним в ногу, а вроде бы отстала. Забрюзжишь.

— Чем намерен заняться? — спросила Мария подозрительно.

— А что?

— Выбил бы ковер.

— Я же его в прошлом месяце колошматил…

— Вещь дорогая, от пыли кургузится.

— Ничего, пусть покургузится.

— А ты к окну сядешь?

— Надо обмозговать смысл своей жизни.

— Ешь, пьешь и существуешь — вот твой смысл.

— А твой?

— Я по дому работаю.

— Твое моего стоит. Я ем, чтобы существовать, а ты работаешь, чтобы жить, а живешь, чтобы помереть.

— От таких разговоров глаза лезут на орбиту, — лупанула Мария.

Она, как уже говорилось, новгородская и, считай, в возрасте, а стать — дай бог молодой, поскольку росла на лугах зеленых да на полях льняных. Однако сути пенсиона не понимает.