Станислав Родионов - Вторая сущность

— Пойдемте в избу…

— На свежем-то воздухе голова яснее.

Она поставила второе ведро рядком с первым, и получилась, я бы сказал, картина из картин: травка новорожденная, вода глубинная светлее неба, колодец рубленый, и девица-краса рядом, правда, с волосами, чуть подпорченными красителем.

— А в чем оно, счастье-то? — спросила Наташка как бы не у меня, а у ведер.

Как говорили в моей деревне, оказался я опешимши, то есть опешил. О чем спрашивают, того не имеют.

— Как же ты, Наталья, вступая в жизнь, не ведаешь о главном?

— Это я так, болтаю, как с посторонним. — Она тряхнула своими куделями.

— Я тебе не посторонний.

— Кто ж вы мне?

— Мы с Павлом Ватажниковым обещали твоему деду, поскольку ты без отца, тебя из виду не терять.

— Вы ему тоже чужие.

— Ошибаешься, дочка: мы же фронтовики.

— Вместе воевали?

— Все фронтовики воевали вместе.

Она задумчиво шевельнула носком туфли неокрепшую травку — вникала в мои слова. Поймет ли? Не воевала, не голодала, не страдала.

— Дядя Коля…

Как услышал я «дядя Коля», так меня теплом и окатило — поняла.

— Дядя Коля, я хочу простого бабьего счастья.

— Что оно такое?

— Муж, дети, семья…

— А мужицкое счастье бывает?

— Не знаю.

— Счастье-то одно, человеческое.

— Но ведь есть женский инстинкт.

— Ты ведь не кошка, чтобы этими инстинктами жить. Родить десять человек дело нехитрое…

— Тогда правы люди. Говорят, счастье в городе.

— Счастье, Наталья, не в деревне, не в городе, а у нас в душе.

— Расшифруйте подробнее.

— В свое время. Вот, говорят, ты связалась черт-те с кем?

— С чертом связалась?

— Не с чертом, а с Фердинандом.

— Ну что вы сплетни собираете…

Девка аж покраснела. А как же: приходит незнакомый дядя, выспрашивает, намекивает и намеченного жениха чертом обзывает.

— Наталья, может, я того, круто?

— Он небездельный, вот ему и завидуют. Нормальный парень, работает механиком в свиносовхозе, живет с матерью, деловой, все у него есть…

Она примолкла. А я ждал, что ж еще в нем такого, необыкновенного. Но не дождался.

— А чего, перечисляя, про любовь-то не упомянула?

Вижу, взгляд свой пугливый хочет запрятать куда подале — хоть в колодец. Аж ямочки на щеках пропали, будто мой вопрос утюгом по ним прошелся.

— Дядя Коля, не надо меня спрашивать…

— А замуж намерена?

— Да, — понурилась она.

— В душу твою лезть не стану, а вот баечку расскажу. Не подумай, что от мужика ее слышал — тут с подлинным верно.

…Командировали меня как-то в южный городишко на ремонт дорожной техники. А вечером скучно. Чего, спрашиваю, у вас в городишке интересного? Да, говорят, ты ж в доме с чудом живешь — дочь квартирной хозяйки пятый раз замуж идет, и все на законном основании. Ну, присмотрелся я. Ожидал увидеть даму цвета бежего, которая поела мяса несвежего. А передо мной девица лет двадцати пяти, тихонькая, как первая травка. И что ж оказалось. Работала она на хлебозаводе, где мужиков нет. Маманя строгая, никуда не пускала. Вот девица и шла в замужество по первому предложению, поскольку в мужиках не разбиралась. С первым прожила двадцать дней, со вторым три месяца, с третьим год, а четвертый погиб… Ну?

— Не все так просто, дядя Коля, — вздохнула Наташка.

Какая-то женщина провела старуху. Я б и внимания не обратил, да уж больно эта старуха портила вид майского вечера. Как говорится, омрачала. Шла, затихая, согнувшись, будто что искала.

— Кто это?

— Никитична заболела.

— Что такое?

— Фельдшер приходил, но определить не смог. Не говорит, не ест, обессилела. Надо везти в больницу, а машины нет.

— Неужели в деревне нету ни одного индивидуалиста?

— Трое. Одна в отъезде, вторая сломалась, а третья машина у Феди.

Солнце уже село за землю по пояс. Ветерком потянуло с озера свеженьким, с запахом рыбы. Кукушка где-то далеко прокуковала, но звонко, слышимо. А вообще-то весна поздняя.

— Кукушка на пустой лес кукует — к неурожаю, — сказала Наташка и поежилась.

— Иди, мать воду заждалась.

— До свидания, дядя Коля.

— Однако у меня будут две просьбы.

— Ой, пожалуйста.

— Попроси своего Федю, чтобы свез бабку в больницу…

— Мне попросить?

— А кому же?

— У его «Москвича» рессоры слабые…

— Ничего, бабка легкая, не ест. Обязательно попроси. И еще: приходи к нам с Павлом белых аистов смотреть. Супружеская пара, живут по-человечески.

— Как… по-человечески?

— Ежели ты увидишь своего Фердю… то есть Федю, ты что делаешь?

— Говорю: «Приветик».

— А белая аистиха встанет, покивает и пощелкает.

Утром я первым делом гляжу на аистов, а потом окунаюсь взглядом в озеро. Но тут, выйдя из избы, я сперва вздохнул широко, чтобы ошалеть уж сразу на весь день. В груди даже заходило что-то поршнем от травяной сладости и озерной свежести. Ну а озеро было на своем разливанном просторе, а белые аисты на своем гнезде: она сидела, он стоял вопросительным знаком. Чего стоял зря — лягушек бы ловил.

Имелся у меня план податься в сторону профессоровой избы, поскольку на душе скребло, — полаялись, как мелкие шавки. Я начал сочинять хитрую зацепочку: спрошу, мол, у него, который час, или, как, мол, пройти в сельмаг, или — закурить, мол, не найдется?.. Нет, думаю, спрошу-ка что-нибудь из профессорской жизни, например, когда будет ближайшее затмение — хоть лунное, хоть солнечное. И уж было пошел, как у заборчика обнаружил натуральное чучело. Что это за чучело, будет понятно.

Чучело мне чистосердечно улыбнулось, ну а я ему тем более, поскольку для меня внешность — дело второе.

— Николай Фадеевич, я по вашу душу…

— Ежели вы, Аркадий Самсонович, не дьявол, то берите ее.

— Кружат!

— Кто кружит?

— Ваши белые аисты.

— Мои вон сидят.

— Значит, другие.

— Это мои приманили.

Мы пошли к его избе. Попутно сообщу, что одет профессор гопником. Сапоги красной резины, женские, потертые. Брюки-галифе, сшитые в первую империалистическую. На плечах какая-то хламида, видать одолженная у столетней бабки. А на голове шляпа-груздочек, коровой недожеванная.

Я приметил, что те ученые, которые натуральные, одежу ни во что не ставят, но не из презрения к людям, а из неинтереса к ней. Дубленки или там мех с замшей только дурака красят — умному они ничего не прибавят и не убавят.

Но идти с профессором стыдно, — будто с чучелом шагаешь, которое стояло-стояло, да и пошло с тобой рядом…

И верно: над его тополями кружил белый аэропланчик с клювом. Красиво парил, как дух какой. Вот лапы им вроде бы мешают, висят, будто лишние, за воздух цепляются. А второй аист (она) сидел на трубе, язви ее.

— Аркадий Самсонович, давай ножовку.

Ну и так далее и в том же направлении. За часик я слазил на тополь и соорудил плацдарм — слава богу, опыт имелся.