Станислав Родионов - Вторая сущность

Странное это соединение — тишины со тьмой. Кажется, что тебя забросили в иные миры, где и звезд-то нет. И летишь себе. Я ворочался, кряхтел, считал баранов… Все делал, кроме одного — избегал вспоминать то, от чего уехал. Тогда уж наверняка не засну.

Часа в три ночи я прибег к последнему средству — к йоге. Растопыренно присел посреди комнаты — пятки вместе, руки на коленях, рот открыт… Поза ворона. А может быть, лотоса. Заглянул бы кто в окно — почти сорокалетний мужик сидит ночью на корточках с вытаращенными глазами и высунутым языком.

Не знаю, помогла ли йога, но в четыре меня сморило…

Проснулся от деревянного стука. Я прошлепал к окну и глянул на крыльцо. На крыльце стояло существо, спросонья мною не определимое. Остроносое, угловатое, зыркающее… Он, металлический. Я посмотрел на часы — двенадцать ноль-ноль. Металлические любят точность.

На одевание мне хватило минуты. Умывался я, уже впустив его в дом.

— Неужели спал? — удивился он.

— Бессонница, — объяснил я, раздумывая, чем бы его угостить.

— Вставать надо в четыре, с птицами.

Впрочем, зачем мне угощать? Кто он мне? И на кой черт приперся? Да еще с топором и опять с мешком, на этот раз пустым.

— Чайку дашь? — спросил гость с нескрываемой уверенностью.

Топор он поставил в угол, словно тот был хрупким инструментом; мешок расстелил на коленях — не пустым оказался мешок. Жилистая рука изловила там и вынула какую-то деревянную не то баночку, не то бочечку.

— Вот, медок.

Ну да, человек с фамилией Пчелинцев прямо-таки обязан ходить с медом. Теперь уж чаепития не избежать. В конце концов, этот тип не из моего мира и никак о нем не напоминает. Он вроде сосны из сосняков.

— Какой чай? — деловито спросил Пчелинцев, принимая чашку.

— Грузинский.

Ни индийского, ни цейлонского у меня не было. Да и вообще ничего не было, кроме хлеба, супа в пакетиках и карамели «Фруктовая». Потому что приехал я сюда в аварийном порядке, все бросив и на все наплевав.

— Значит, пьешь без травок?

— Каких травок?

— Зверобоя, мяты, жасмина… Да мало ли каких…

Я разглядывал его уже другим зрением, уже как своего знакомого…

Он снял куртку и оказался в рубахе с высоко закатанными рукавами — под коричневой кожей по правой кисти и бицепсу бежала туго натянутая вена. Острые уши были чуть оттопырены, словно их распирали железные дужки очков. Голова казалась маловатой для столь крепкого тела и сидела на длинной жилистой шее как-то прямо и прочно, будто ее навинтили. Весь он казался собранным, сделанным, свинченным…

Пчелинцев огляделся. В доме были четыре скрипучие комнатенки, которые я позакрывал и жил в одной, с выходом на крыльцо.

— Дом купил?

— Снял на месяц.

Он начал разглядывать мебель — грубо сколоченный стол, застеленную тахту, некрепкие стулья, насупленный шкаф.

— Сам сварганил?

— Разве не видно, что фабричные?

Его взгляд наивно уперся в транзистор.

— Сам собрал?

— Магазинный.

Теперь он смотрел на пачку книг, которые я таки приволок из города.

— Сколько твоих?

— Все мои.

— Сам написал?

— Сам купил.

И когда он уставился на клеточки моего пиджака, я раздраженно опередил:

— Нет, не ткал и не прял, а из магазина.

— На Байкале приходилось бывать? — не смутился он.

— Нет.

— На Камчатке?

— Нет.

— В Антарктиде?

— С чего это…

— А где ты был?

— Сочи, Алушта… В Заозерске, — вспомнил я городок, где проходила конференция по проблемам криминологии.

— И в лесах небось не бывал?

— Вот, приехал…

— Сколько тебе лет? — вдруг спросил он с недоумением.

— Тридцать восемь. А что?

— Что же ты делал тридцать восемь лет?

— В конце концов, у меня степень — кандидат юридических наук! — разозлился я.

В конце концов, я написал докторскую диссертацию, читал неплохие лекции по криминологии и имею печатные труды. В конце концов, кто он такой? Пень сосновый?

Я вздохнул, остывая. Спорят с равными, спорят с себе подобными. Кажется, я отступил от своего правила — с дураками и женщинами не связываться. Впрочем, он может быть и не дураком и не пнем, а цельной натурой, сумевшей затеряться в этих сосняках и не прикоснуться к цивилизации. Цельные же натуры всегда ограниченны, потому что они цельные.

И все-таки мне хотелось ткнуть его носом в какую-нибудь элементарную истину, ему доступную. Типа: «Времена натурального хозяйства давно минули». Я и ткнул ложечкой в мед — между прочим, очень душистый:

— Ты же не делаешь его сам?

— Пчелы делают.

— Не на твоем же подворье?

— На моем.

— У тебя что — свои пчелы?

— Неужто чужие…

Тогда я нашелся и стукнул ложечкой по деревянному бочонку:

— Посуду ведь дома не производишь?

— Произвожу.

— И этот бочонок?

— И его.

Я оглядел пузатые бока, текстуру дерева, выжженных мордатых медвежат, крышечку с кнопкой-пенечком… И вздохнул от нахлынувшей безысходности. Я устал от этого случайного человека, прямого и твердого, как корабельная сосна. А сосняки зовуще шумели за окнами — в них плавились янтарные смолы, пахло грибами и жила тишина.

— Верно сделал, что собрался в леса, — примирительно сказал Пчелинцев. — Человек должен жить в лесах.

— Почему же? — вяло спросил я из приличия.

— А где ж еще? В поле? Взгляду не за что уцепиться и душе не над чем задуматься. В горах? Человек не птица, чтобы вниз головой жить. В океане? Мы из него произошли, не возвращаться же.

— В городе, — вспомнил я одно знакомое местечко.

— В камне да металле жить нельзя.

— Живут же.

— Умом. А сердце их тут, откуда человек вышел. Оно еще помнит свое происхождение. К примеру, про лес стихов полно, а про бетон и шестеренки не пишут.

Вечером в многослойной тишине, возможно, я бы с ним и посидел. Чтобы скоротать бессонницу. Но в солнечный день мне хотелось затеряться в сосняках и ни о чем не думать — ни где людям жить, ни зачем им жить. Я зевнул откровенно и поставил чашку с окончательным стуком, будто печать шлепнул. Пчелинцев поглотал чай и поднялся.

— А у тебя тут хреново, шишка-едри́шка!

— Чем же?

— Окна мутные, стол пыльный, пол шершавый, и пирогами не пахнет.

— Мне и так хорошо. — Я шагнул к двери, как бы показывая путь.

— Это очень плохо, когда и так хорошо, — поучил он на прощание и сграбастал топор своей длинной механической рукой. — Приходи-ка, Антон, ко мне.

— Во сколько? — не удержался я от иронии.

— В девятнадцать ноль-ноль, — серьезно уточнил Пчелинцев.

— Сверим часы, — понесло меня.

Он сверил. И уже на крыльце медленно, для запоминания, сказал:

— Садоводство ученых, за продуктовым ларьком. Там меня каждый знает.

Будь он моложе, я бы всучил ему бочонок с недоеденным медом и выпроводил бы; будь я в форме, в той, в которой держался до этой поездки в сосняки… Пчелинцев замешкался, вытащил шариковую ручку, нашел светленькое местечко на подгнившем столбе и что-то написал. Видимо, свой адрес.