Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

— Ну, что ты придумал? Говори скорей, а то неудобно кунака оставлять одного.

— Ха–ха–ха, одного! У твоего кунака лучший друг — девчонка. Хорош, нечего сказать — мужчина, называется. Еще ты не знаешь, что он о тебе болтает! — Я остановился как вкопанный. Что?! Неужели о моем позоре. А вдруг и Хабсат уже знает, и Микаил…

— Что болтает?

— Потом, потом расскажу тебе. Сперва сделаем то, что я придумал. Узнаешь — ахнешь! Помнишь, о чем мы вчера с тобой договаривались? Ох, и голова у тебя, Апанды, как тыква. Мне за тебя приходится думать. Ничего не поделаешь, верный друг. А у меня и верно, совсем пустая голова стала, одна только мысль и засела в ней.

— Не вспомнил? Ка–ме–ра! Я ее нашел. Только надо вытащить ее потихоньку. Твоя Хабсат лопнет от зависти!

— Какая она моя! — обозлился я.

— Понимаю, понимаю. Решил раз и навсегда — на этой нахалюке ты никогда не женишься. Скажу тебе как друг — правильно решил. Вернешься из космоса — выберем самую лучшую тебе невесту, а пока слушай: за этим забором, в гараже (мы остановились у колхозного гаража) новенькая камера. Я поднялся на телефонный столб еще утром — будто исправить что хотел, и все высмотрел. Там только и сидит Муса–Хаджи. А камера лежит на правом крыле грузовика с камерой ГАЗ-51.

— А как же мы ее возьмем? — уже с интересом спросил я.

— Ты пойди к этому, старому ишаку Мусе–Хаджи и скажи ему, что его твой дедушка зовет. Они ведь закадычные друзья. Наври, что дед мед из ульев снимает, потому и просит зайти. Муса–Хаджи все дела бросит и побежит, а нам того и надо. Я перелезу через стену и камеру заберу.

— Ишь ты, какой хитрый, а что я деду потом скажу, и отцу, и матери?

— Да, пожалуй, ты прав. Надо придумать что‑нибудь другое, — согласился Микаил.

Муса–Хаджи ровесник моего деда и давно уже на пенсии. Но дома с Умакусум он изнывал от скуки без дела, и снова пошел работать — сторожил колхозный склад и гараж. Дали ему винтовку, правда, между нами, ребятами, ходили слухи, что она не заряжена, и, надуваясь от важности порученного дела, расхаживал он за высокой стеной своих владений. Нас, ребят, он и близко не подпускал, да что ребят, даже с шоферов он требовал путевку. Обычно Муса–Хаджи сидит у склада, закрыв ворота на ключ, и строгает свои ложки. Делать их он большой мастер. Эти ложки дарит он потом приезжим, туристам, вспоминайте, говорит, Гандых.

А уж молчун он какой! Спросит кто‑нибудь его — не видел ли моего осла, Муса–Хаджи? Старик обычно отвечает: не видел, я караулю колхозный склад, а не твоего осла. Станет мужа упрекать Умакусум:

— Видел же ты осла, почему не говоришь.

А тот свои доводы приводит:

— Если бы я сказал, что видел, мне задали бы вопрос, где видел, когда видел, куда пошел, зачем домой не привел. А у меня времени нет зря болтать. Я сторожу колхозное добро.

Вот какой человек был Муса–Хаджи. Мой дед часто говорил, что такого верного друга у него в жизни не было. И вот теперь мы собирались его обмануть. Уйти бы мне от Микаила, а ноги не идут, чего я прилип к нему?

— Ага, придумал, — закричал Микаил, — Ты скажешь, что Умакусум умирает.

— Ну, это уж слишком.

— Ну, мол, плохо ей. Разве ты не знаешь, что почти каждый день к Умакусум врача вызывают. У нее же астма. Старик сразу поверит, а ты потом объяснишь — шел мимо дома и услышал, как тетушка Ума стонет, и прибежал сообщить.

Это мне показалось убедительным. Мы ведь действительно шли мимо их дома, могло это ведь случиться, что я слышал ее стон. Она и так трудно дышит, когда поднимается по лестнице.

— Ну как, пойдет?

— Пожалуй, если… — я не успел договорить, как сзади нас довольно явственно хрустнула ветка. Мы разом оглянулись. Никого. Прислушались. Все было тихо. Наверное, послышалось.

— Говори тише, — прошептал Микаил, — а то мы так кричим с тобой, за километр слышно. Ты иди, побегай сперва немножко, пусть старик подумает, что ты сразу оттуда. А я за деревом спрячусь, пока его спина не покажется за той стеной.

Я отошел от гаража, пробежался и как закричу!

— Дедушка Муса–Хаджи! Дедушка Муса–Хаджи!

— Что случилось, сынок?

— Тетя У маку сум заболела.

— Ой, ой, беда с этой старухой, — слышу встревоженный голос. Муса–Хаджи бросил нож с незаконченной ложкой и слышу, идет к воротам. — Спасибо тебе, сколько раз я ей говорил: не ходи за водой, не подметай двор. Нет, не слушает, моя старая, спешит на тот свет. — Так говорил он все это, будто делился с кем‑то. — А ведь все это у нее от того, что в молодость большие вязанки сена на спине таскала. Я то на гражданской, то с фашистами бился, а она тут надрывалась, бедняжка, кормила, поила детей. А ведь Какая здоровая да красивая женщина была моя Умакусум.

Муса–Хаджи запер гараж и заковылял к дому, как вдруг, словно снег на голову, откуда‑то появился’ Джамбулат. Красный, всклокоченный и злой–презлой. Так вот отчего хрустнула ветка!

— Дедушка, дедушка, — закричал он, — не беспокойтесь. Ананды обманывает тебя.

— Что ты говоришь? — не понял Муса–Хаджи. — Разве так обманывают старых людей? — Он бессильно опустился на камень. — Зачем, дети, так зло шутить?

— Они хотели камеру украсть. Я слышал, как они сговаривались.

— Камеру украсть? — вдруг вскочил Муса–Хаджи.

Он рысцой побежал к гаражу, схватил винтовку.

— Где они?

А мы были уже далеко. Впереди мчался Микаил, а я в отцовских сапогах трусил сзади.

— Вот, проклятый, — шипел он, — все испортил. — Ты говоришь, кунак. Ябеда он, а не кунак. Подожди ж, я тебе этого не прощу. Так здорово все придумали… — Микаил сжимал кулаки, скрипел зубами от злости. А я не знал куда деваться от стыда. За один день дважды опозорился. Я ужасно злился на Джамбулата. «Еще хотел дружить с ним! С этим ябедой. Подкрался к нам, как шпион, и все подслушал. Мало того — старику рассказал! Нет, нет, непременно проучить его, — решил я тоже.

Прошла неделя. С Джамбулатом мы виделись только по вечерам. Днем я старался не попадаться ему на глаза. Даже в школу ходил несколько раз — с учителем труда мы красили парты в классе, доску, стол. Скоро ведь зазвенит звонок — и прощай каникулы! Иногда с Микаилом мы бывали на озере, но держались в противоположной стороне от Хабсат и Джамбулата.

— Эх, окунули бы мы этого паршивца разок–другой, да ведь он плавает здорово! — признался Микаил. А я про себя добавил: «Окунул бы ты, если б сам хоть на воде держался!»

А Джамбулат вел себя как ни в чем не бывало. Освоился в ауле, как будто родился здесь. Все его интересовало, даже на кладбище ходил с матерью — узоры на памятниках изучал. Дедушка мой в нем души не чаял, еще бы! Кто еще часами мог слушать его воспоминания, меня‑то не заставишь — я давно их выучил наизусть.

А вчера тетя Заира хвалилась, что городской мальчик ей водопровод починил. Золотые, говорит, у него руки.