Иван Акулов - Касьян остудный

— У меня ведь, Сидор Амосыч, бумаги за вашей подписью. По бумагам все делал…

В кабинет вернулся Бедулев и привел сторожиху, которая громко топала мокрыми сапогами с загнутыми на толстых икрах голенищами, залила из дырявого ведра весь пол водой и стала мыть стол полными краевыми руками. Егор стоял рядом и держал письменный прибор и оловянную пепельницу.

— Чо, в самом деле, чисто ребенок, ну-ко удумал спать на столе, — выговаривала сторожиха Егору, потом в подол верхней юбки высыпала окурки из пепельницы, выбрала их из бочки фикуса и ушла. Баландин сел к столу, пошаркал ногами по полу. Бедулев чувствовал, что Мошкин чем-то озабочен, а предрика сердит, и хотел выйти, но Баландин остановил его в дверях:

— Бедулев, дворы-то с осмотром все обошли?

— Еще бы. Не по одному разу, которые. Даже Корнея Кормилыча не минули.

— Кто это?

— Учитель наш.

— А свой-то двор показал?

У Егора легкая повить бородки замаслилась улыбкой:

— Да ведь мой двор, Сидор Амосыч, светом горожен, небом крыт. Кругом бегом.

— Видел. Но и у тебя запасец хлебушка сделан, сказывают. Сколько мешков?

— Да откуль, Сидор Амосыч?

— Из чужой ямки. Велик ли остаток-то?

— Семья, ребятишки, Сидор Амосыч. Сызмала в батраках. Век без запасов. Покорыстовался. Взял, сукин сын, — Бедулев, причитая, снял шапку и стал колотить себя по голове. — Каюсь.

— Спасибо, — не запираешься.

— Я честный, Сидор Амосыч.

— Тюрьмой ведь пахнет.

— Одолели ребятишки вчистую. Фроська опять понесла. Сидор Амосыч, почитай, и дома не сплю. Задавлен который. Угнетен навечно. Сирота.

Мошкин, наглухо застегивавший свое пальтецо до верхней пуговицы, вдруг замер, выпучив глаза на Егора. Тот совсем ослабел духом.

— Ты это, Бедулев, какие мешки подгреб? Почему я не знаю? Что за мешки, спрашиваю?

— Из ямки у братанов Окладниковых.

— Черт возьми, — Мошкин схватил свой портфель и тут же бросил его: — Черт возьми. Неслыханный идиотизм: друг у друга, друг у друга. Никому нельзя верить. Ни на кого нельзя положиться. Да я же верил тебе, Бедулев, — Мошкин кинулся к Егору с укором, на что Егор ощетинился и замахал руками:

— У меня ребятишки, товарищ уполномоченный Мошкин, а из вашей веры щец им не сваришь.

— Вот теперь и судите, Сидор Амосыч, в каких условиях я работал. А вы говорите. Да это не село, это осиное гнездо, будь оно трою проклято. Шерстил я тут по разбору, да вижу, совсем ошибся. Нет, Сидор Амосыч, его, мужика, сколь ни вари, все сырой будет. Нету на него опоры у Советской власти. — Мошкин егозился в своем пальтеце, будто хотел сбросить его вяжущую тесноту, губы у него горели и сохли.

Баландин, сам будучи человеком страстным и напористым, невольно поддался искренней горячности Мошкина, в раздумье посовал ногами, вздохнул:

— Твою бы энергию, Мошкин, да на созидание — цены бы тебе не было, честное слово.

— Не сбрием собственников с лица земли народной, ничего не воздвигнем, Сидор Амосыч. Брить наголо! Подчистую брить.

— Да ведь подчистую брить, товарищ Мошкин, без штанов находимся. Из честных людей плутов наделаем. Вот один раб божий уже сподобился, — Баландин указал на Егора Бедулева.

Почувствовав, что Баландин сделался податливым, Мошкин осмелел:

— Я ухожу, Сидор Амосыч, и готов на крест, но и вы не правы. Не даст мужик хлеба через доброе слово. Фунта не уступит. Или мы возьмем собственника за глотку, или костлявая рука голода возьмет за хрип пролетарский класс. Нету середки. Сегодня я уйду в Ирбит, а завтра вы вернетесь и пошлете меня обратно сюда выколачивать хлеб у сусликов. А он утаен по занорышам, по ямкам. Вот товарищ Бедулев не даст соврать. — Мошкин сомкнул брови на Егоре — тот так и вскинулся:

— Ежели пошмонать, лежит, который, товарищ уполномоченный Мошкин. Верно это.

— То, что вы предлагаете, товарищи, окончательно разведет нас с мужиком. Ваш путь не только ошибочный, но и вредный. Силой сейчас ничего не докажешь.

— Докажем, — откликнулся Бедулев. — Установится дорога, дадим в город хлеба. А куда бы лучше, Сидор Амосыч, кабы забросить в потребиловку побольше махорки, мыла, платков бабам. Сахару ребятишкам.

— Насчет меня какое будет окончательное решение, Сидор Амосыч? — спросил Мошкин, готовый выйти.

— Народ, Мошкин, спокойно говорить о тебе не может, и спозаранку убирайся-ка из села. А твое дело, товарищ Бедулев, обсудит сельский актив. Как решат товарищи, так тому и быть.

— Сгубят, товарищ Баландин, — взвизгнул Бедулев и опустился на колени: — Помилуйте, ребятишки, баба, сам сирота…

— Встать! — рявкнул Баландин и вдобавок ударил кулаком в стол: — Ошалел, что ли, валяешься в ногах. — Баландин пошаркал ногами, вытер платком взмокшую шею. — Ребятишек твоих жалеючи, дьявол ты такой. Запряги лошадь и увези Мошкина до Ницы. Теперь же. Думаю, и тебе лучше на первых порах держаться в сторонке от людей. Идите оба.

Мошкин, а за ним Бедулев вышли из кабинета. В коридоре, надев шапку, Бедулев гневно сверкнул глазом:

— Ну и что изменилось супротив ранешнего? Перед мироедом я стоял на коленях и опять принужден. Мне разве не обидно, который?

— Затвори рот, — оборвал Мошкин Бедулева, и когда вышли на крыльцо, с ядовитым спокойствием досказал: — Ты, Егор, плебей от рождения и вечно тебе ползать на брюхе, потому как по-другому ты не научен зарабатывать свой хлеб. А я-то как верил! Истинное слово, отведение. Вот урок так урок. Иди запрягай, чего выжидаешь! Самоед… — и Мошкин закруглил свою речь грязной руганью, которая давно разъедала ему нутро.

Баландин, оставшись в кабинете, достал из кармана блокнот и остро отточенным карандашом, с блестящим наконечником и прищепкой, заторопил по желтоватому листку косогонные строчки. Сидел, не разгибаясь, часа полтора, пока во дворе сельсовета не стали собираться люди. Они приходили и рассаживались на бревнах, привезенных сюда для телефонных опор. Часть столбов была остругана и осмолена с комля — на весеннем солнце новое кремовое дерево будто подтаяло, исходя живицей, своей последней смертной капелью. Чтобы не облепить штаны, мужики садились на неошкуренные лесины, и Баландин наблюдал через окно, как они, усаживаясь, обхлопывали лесины, гладили их по шершавой коре, покачивали головами, вероятно жалея, что дерево это сронили до срока. Расти бы ему да расти, однако и то надо взять в расчет, что толстое дерево в столб не годится. Для телефонных струн нужна звонкая, прогонистая, взятая с молодого сока сосна. Ее скорей развалят трещины, и никакая тля не заведется в сквозных, продутых волокнах, никакой порок не тронет сердцевину, и долго она будет стоять при дороге, тягуче подпевая в ненастные ночи простуженным волчьим напевам.

Секретарша сельсовета, в узкой высоко поднятой юбке, поставила у бревен небольшой столик. Прибежал патлатый мальчик, о чем-то поговорил с секретаршей и опять убежал — это был, видимо, нарядчик, которому доверили сзывать народ на сходбище. Он добросовестно будет бегать по селу, хлестать в рамы орясиной и кричать, радуясь испуганным лицам, которые суются на стук к дребезжащим стеклам.