Иван Акулов - Касьян остудный

Харитон очнулся, поднял голову — возле телег заливался Пугай.

— Тоша, Тоша, вроде чужой кто, — встрепенулась и Дуняша, а у груди ее заплакал сосунок Федотка, которому пошла восьмая неделя. Харитон выбросил из балагана сапоги с портянками и следом полез сам, застегиваясь и путаясь в половике, закрывавшем вход. Лохматый, не бритый за весь покос, он разворошил сухое сено и, слепой спросонья, совсем ослеп от утреннего света и схватившей его чихоты.

— Чо спишь-то, идол? — кричала ему Машка, слезая с лошади. — Чо дрыхнешь, спрашиваю?

— Во, нелегкая принесла. Во погибель-то кого забыла, — ворчал Харитон, узнав Машку и немного обрадовавшись ей, как своему человеку. Он плотно запечатал вход в балаган, чтобы туда не набилось свежего комарья, и сунулся было в кусты, да разглядел наконец загнанную лошадь и красное, разгоряченное быстрой ездой лицо Машки, бросившей свое седло в телегу.

— Что ты, Марея? Ай случилось что?

Машка в сапогах с загнутыми голенищами пошла навстречу и, замедлив шаг, на ходу так бесстыдно высоко подняла юбку, заглядывая на стертые жестким седлом ноги, что Харитон не утерпел:

— Подними уж до пупа.

— Язви вас, Кадушкиных. Уж давным-давно все откосились, а вам все мало. И я вот из-за вас трепись — гля, все колени сбила. Крышка тебе. На выселение вырешен.

— Пошто? Это как еще?

— А ты вроде и не ждал. Что, в самом деле, живешь частно, сам по себе. Машины не сдал. А сколя можно?

— Сколя да сколя. Машины. Вы их наживали?

— Отцовское поешь. Вот и говорю, сколя можно. Да отпелся теперь.

— С этим ехала, так могла и погодить.

— У телеги, хвати, и у той ума боле, истинный Христос. Самих, как заявитесь, велено в город. Так не о железе пекись, черт ему доспелся. О ребятишках — их у тебя двое. Долдон вислогубый… — Машка вдруг отвернулась и докончила злую фразу на слезах. Это Харитона так и стегнуло по сердцу — он почувствовал такое ослабление, словно снес немыслимую тяжесть. «Вот оно, сено-то, — оно зря не приснится. Да и схватило-то как». Харитон ушел в кусты и вернулся не скоро, смирный, поникший, растерявшийся перед глубиной приспевшей беды. Этой жуткой закраины ждал неминуемо и давно, временами верил в нее, временами переставал верить, да вот, судить по всему, хана. Что дальше, для Харитона запредельное, немыслимое, о чем он никогда не думал да и думать боялся. «Да может, еще и уладится — ведь чего уж не было — боже мой! — успокаивал себя Харитон и тут же уяснял: — Вроде как в яму столкнули…»

Машка сидела на колоде у костра и держала на руках маленького Федотку. Покачивая его одним коленом, она ловила его мутный, ничего не отражавший взгляд, а самое ее одолевало ласковое брезгливое любопытство к ребенку, которого она определенно не любила за то, что он весь чужой, и в то же время рада была зацеловать, затетешкать его именно за его пустые глазенки и пеленочные запахи, сладко мутившие ее, молодую, сильную и бездетную.

Дуняша разжигала костер, ломала спички одну за другой, а рукавом легкой кофтенки вытирала и без того размазанные по лицу слезы. Харитон не любил женских слез, а последнее время зло и круто вспыхивал перед ними, и Дуняша, хорошо знавшая мужа, умела утаивать любое свое горе. Но то, с чего началось утро, было непостижимым несчастьем, перед которым она так упала духом, что готова была реветь на голос. Харитон онемело потоптался возле балагана и, сняв с сука березы свою косу, собрался отбивать ее, да взъелся вдруг на Машку, видать назудевшую без него жене:

— Чего еще-то накаркала, вещунья? С этим и не ездила бы.

— Вас всех, окаянных, жалко. А за что, спросить бы дуру? За какое такое добро? Вот кто меня пожалеет? Представитель, какой наезжал из города, сердился больше всего за машины, почему-де не сдал колхозу.

— Не сдал, не сдал, — дразнился Харитон. — Вы там мастера на выдумки. Еще не то выдумаете. И ты туда же. Мое хозяйство небось поделили уж, а нам с Дуней бежать советуешь. Не так, что ли, а?

— Может, и уехать, — робко и виновато призналась Машка в своей главной мысли, с которой торопилась на покос к Кадушкиным. Она и подозревать не могла, что Харитон так несправедливо истолкует ее приезд; надбровья ее сбежались, сама она опять покраснела.

— Провались ты со своим хозяйством. Уцепился как мертвяк. Парфена Окладникова взяли…

— Мне ты об этом не говорила.

— Так вот все тебе и расскажи. Ай без головы я вовсе. Ты ведь тоже, как и Окладниковы, и другие жильные, народец глухарь. Утайкой живете. Что у вас на уме-то, сам дьявол не вызнает. Потемки. Того и гляди, за ружье али за топоры схватитесь. Городской представитель сказывал, по другим-де местам такие вылазки были уж. Вот и придумано брать втихую таких.

— Убить тебя, Марея, за такие слова мало.

— Убей — у тебя духу хватит. Вот потому и дают укорот вашим рукам.

— Да уж укоротили. Придумано на ять.

— Дай-кось я сама, — встрепенулась Машка и, сунув в руки Дуняши Федотку, опустилась перед костром на колени, стала раздувать его. — Глаза бы не глядели. Один лаяться назлился, другая огня не разложит от трясучки. А мне чайку испить, да и будьте вы прокляты.

Федотка на руках матери разревелся, Дуняша, располневшая, выпростав тяжелую грудь, успокоила ребенка. Прикусив уголок головного платка, затянула одной рукой ослабевший узел на подбородке и пошла к зыбке под березу. Ей хотелось уйти с глаз мужа, чтобы он не видел ее страдания и не принял их за упрек, чтобы он успокоился и сумел твердо решить, как поступать дальше. Она знала, что он не сделает и шагу без ее совета, и не была готова к разговору с ним, потому что слезы, мешавшие ей видеть и думать, еще больше осердят и расстроят его. И все-таки, дав грудь ребенку, Дуняша сразу почувствовала себя легче, наверное оттого, что в эту трудную минуту делала самое важное и самое необходимое во всей своей жизни.

Машка быстро раздула костер, навалила сверху сушняка и, постучав по опрокинутому ведру, набросилась на Харитона:

— Чо стал-то, пень обгорелый. Ну, идол, пра. Не видишь, воды надо. Не в моих ты руках, вислогубый. А то нет? Отвалил губы-то, ровно старый мерин. Что было, хуже не будет.

Бодрый голос Машки помог Харитону собраться с духом, и он, взяв ведра, пошел к ручью. Проходя мимо зыбки, которую качала и в то же время укрывала пологом своими ловкими и спокойными руками Дуняша, рассудил просто: «На всякую беду страха не напасешься. Работать надо. Ведь уж как и чем только ни пытали мое житье, а я живой. У Бедулева что ни день, то и новость. Его слушать, так хоть не сей, не паши, а пой да пляши».

Из балагана выползла Катя, девочка по третьему году, белоголовая, синеглазая и лобастая по матери, в короткой рубашечке, за ночь искусанная комарами. Сегодня, посыру, комаров еще не было, но Катя по привычке отмахивалась от них одной рукой, пальцы другой — усиленно сосала. Припухлые глаза у ней еще спали и слипались, но она вдруг увидела у костра тетю Маню и заторопилась к ней, быстро перебирая голыми ножками по сырой траве, подняв локотки и совсем не думая, что может запутаться и упасть.