Иван Акулов - Касьян остудный

— Титушко, это она что несет, который?

— Так ведь ежели как ты учишь об арительном-то каравае, она, баба, с пути судит. Кто-то в упряжке, а кто-то на возу. Чо мудреного-то.

— Мудреного, и правда, немного, а подрыв власти прицелен. Глядите, чтобы потом ладно вышло.

— Не пужай, не пужай, — выкрикивала Машка вслед уходящему Егору Ивановичу. А он Титушке у ворот наказал:

— Обое завтра на овсы. Указание спущено: спайкой рядов к трудовому подъему. С призывом. А у нас выхода на работу слабые. Призовя усилить. Поднимем развернуть… На то и председатель. А Машка, понимаешь, растворила хайло. Ты ее того, одерни. Ну, давай, я пошел.

Уходил от Пригореловых расстроенный. За последнюю неделю уже не первый раз слышит от баб нарекание, что Фроська не выходит на артельные работы. А Машка и его, Егора Ивановича, турит в общую упряжку. «Доискаться бы, кто это мутит народишко, Я бы его приструнил. Вот бы ему мое слово: сядь, подголосок, пиши о своей агитации! А Харитошку оповестил кто? Не может того быть, чтобы не выявился по чуждым взглядам слухов элемент. Это уж совсем ни на что не похоже, вчерашняя батрачка говорит поперек власти: вроде вы с Фроськой не выходите на работы — и мы с Титушком на вас глядя. Кто подпустил такие слова? Руковожу я на селе или из меня одна насмешка?» Егор Иванович в своем сознании так спаял собственную жизнь с делами и правами сельсовета, что неуважение людей к себе понимал не иначе как оскорбление власти. Он искренне горел на общественном деле, не умея заглядывать вперед, порой даже не думая о результатах.

Он особо заботился быть добросовестным исполнителем указаний сверху и гордился своей аккуратностью, нередко усердно проводя в жизнь то, что вчера отрицал или разрушал с большой страстью. Ему никогда не хватало времени интересоваться итогами начатого дела, и потому он мог легко и безотчетно бросить его на полпути и так же энергично взяться за другое.

В прошлом году из деревень выметали служителей культа, и Егор Иванович отправил на высылку спившегося дьяка Ганю и одно время ходившего церковным старостой Силу Строкова. Сам их и в Ирбит увез. А потом Силу Строкова вернули как взятого ошибочно, и Егор Иванович провел его в актив. При выборах жарко стоял за него, вознося:

— Он, Сила, который, проверен до корня теперь и в отношении опоры власти подготовлен ошибкой надежно.

Накануне уборочной из района полетели одно вдогонку другому указания насчет того, что страдный день кормит год — следовательно, все должны быть в поле. Но шли распоряжения и о ремонте дорог, подготовке складов, налаживании противопожарной службы, о работе клубов, школ ликбеза. Порою Егор Иванович не знал, за что браться, тогда он брался за газеты, где находил не то, что надо делать сегодня, а то, как надо делать. Ему больше всего нравилось подчеркивать красным карандашом слова: надо, должны, обязаны, необходимо, следует. Выше! Шире! Смелее! Вперед! Часто употреблял в своих речах и верил, что жизнь не просто идет сама но себе, а развивается ускоренными темпами в заданном направлении. Понимая всю важность своей роли и необходимости ее в жизни села, он был ошеломлен словами Машки — да ведь и Титушко туда же, — что он, председатель сельсовета, — вроде тунеядец. «Экая темнота, — немного успокоившись, рассудил Бедулев. — Меня с собой поставила на одну доску. Дура».

Занятый самыми разнообразными мыслями, Егор не заметил, как дошел до колхозной конторы. На лавочке у ворот сидел Струев в черной косоворотке под витым шелковым пояском. Рядом с ним — нога на ногу мостился дед Филин, который курил и держал цигарку в горсти, ссыпая пепел в ладонь свободной руки. Возле них, привалившись к воротному столбу, стоял Аркадий Оглоблин с уздечкой, переброшенной через плечо; ворот рубахи расстегнут, вид независимый. Егор Иванович, подойдя к мужикам, тронул козырек своей из черного хрома фуражки:

— Мир беседе.

— Опнись, — пригласил Струев. — Забегался, гляжу.

— Все думал: сорганизуемся в колхоз, полегчает, да куда, к черту, совсем другое, который. Вот добрые люди спать ложатся, а я еще бумаги не глядел, газет не читал, потом звонки из рика. И вот с тобой поговорить бы, — Егор Иванович обратился к Оглоблину. — Не надумал, а? — И, видя, что Оглоблин нервно заперебирал уздечку, опередил его, сказав Струеву: — В колхоз агитирую.

— В колхоз попасть немудрено, работать в нем надо. — Оглоблин глядел с дерзким намеком. Бедулев поиграл пальчиками в бородке, погасил в себе злые слова и сказал деловито:

— Надо тебе, Аркаша, в Совет явиться. С утра давай. Какая нужда? Поговорим. Посудим.

— Но все-таки? — допытывался Оглоблин.

— О налоге кое-что, да и слухи опять, которые…

Бедулев нарочно затуманивал свои слова и был доволен, что озадачил норовистого мужика-единоличника. Но Оглоблин, как с ним всегда бывает, уловил бедулевское самодовольство, ощетинился:

— Мы утром с матерью наладились обкосить рожь.

— Я ходить за тобой не стану.

— Нешто я девка, Егор Иванович, ходить-то за мной, — всхохотнул Оглоблин и тронул фуражкой перед Струевым и дедом Филином: — Покелева.

Когда он отошел, помахивая уздечкой, Бедулев вздохнул:

— Режут нашему Совету процент объединения такие упорчатые. — А в уме пригрозил: «По нови обложим — осядешь, соколик».

— Прыткий, холера, — похвально сказал дед Филин и с падким присосом до самого огня прикончил окурок, бросил под подошву сапога. — Оженить бы его.

— Я его оженю при раскладке налога, — не сдержался и посулил Егор Иванович.

— Он справку сейчас казал, — вступился Струев. — Пивзаводу дрова рубить подрядился.

— Скотину держит, наделом пользуется — налогу подбросим. Уж это закон.

— Да это так, — согласился Влас Игнатьевич Струев. — Ты ведь в Совет, Егор Иванович? Пойдем-ко, провожу. И словечко есть.

Дед Филин остался сидеть, а они пошли серединой улицы.

— Тут вот, видишь, какое дело, — не зная, с чего начать, помялся Струев. — Дело такое. Ефросинья твоя на полевые работы не ходит, а бабы крик поднимают.

— Кто это, который? — вскинулся Бедулев. — Ребятишки же у ней. Семья немалая. Это все против меня кто-то мутит.

— Да нет, Егор Иванович. Семья в самом деле большая, а кормишь-то ты ее из колхозного амбара. Вот о том и разговор. Раньше-де не работали, и теперь то же самое. Посадил вроде семьищу на артельную шею и бегает по селу.

Егор Иванович схватил себя за грудь, заслонил дорогу Струеву:

— Ты мне дай его, я поговорю, кто эти слухи пущает. Дай, который. Оглоблин?

— Да ты не горячись, Егор Иванович. Тут есть и правда. Это и я тебе скажу. Ведь артель. Робить в ней своими руками не станете — при расчете крошки не вырешим. А тебе дались какие-то слухи. На каждый роток не накинешь платок.