Иван Акулов - Касьян остудный

Она вдруг с веселым отчаянием и вызовом заглянула в будущее: «Разве все пережито в двадцать-то лет? Все еще будет: и горе, и счастье. А такое, что сказал Петруха, и во сне не привидится, да вот сказал. Нет, нет, не все, не все пережито».

Странно, что Машка совсем не думала о самом Петрухе, а вспоминала его речи и была благодарна ему за то, что он убедил ее жить надеждой. К тому же ей настойчиво думалось, что Петруха сказал не все, что хотел сказать, и было желание еще встретиться с ним, поговорить, послушать. Она стала думать о себе весело и свободно, потому как все время чувствовала за собой мудрое Титушкино бережение: при нем никто не посмеет ни думать, ни говорить о ней плохо. Она испытывала то, что часто испытывает всякая красивая женщина при вялом, безвольном муже, то есть могла допускать вольности, так как муж никогда и ничто не ставит ей в вину, а он для нее самый главный судья, при котором все остальные просто не берутся в расчет.

Но храбрилась Машка только при Титушке. С его уходом она почувствовала не только свою вину перед ним, но и свою незащищенность. При нем ее честь и ее имя целиком принадлежали ему, Титушке, он отвечал за каждый ее шаг, за всякую ее боль и берег ее, а теперь она вольна и сама должна обдумать любой свой шаг и даже несказанное слово. С сознанием освобожденности, чему она все-таки радовалась, в ней проснулся инстинкт женской осторожности.

Как-то уж поздно, вернувшись с обмолота хлебов, Машка вошла в пустую нетопленную избу и, не разуваясь, даже не сняв пыльный шугайчик, села у стола и пригорюнилась. Мысли у ней, как у всякого уставшего человека, были отрывочны и непоследовательны, но думала она все об одном — о прожитом. То вспоминала Федота Федотыча, то Харитона и его ребятишек, то с неизменной жалостью — Титушка. Чаще других падал на ум Аркашка Оглоблин, всегда грубый, жесткий, злой, но в сердечных делах тот же Аркаша так менялся, что всякий раз утешал Машку знакомой неожиданностью. «А вот не женится, холера, и не женится. Выжидает чего-то. А уж чего бы и выжидать: дом большой, новый, хозяйство на мази, с ребятишками есть кому тетешкаться: мать Катерина убьется на этом сладком мучительстве… Позвал бы…»

У ворот заревела корова, и Машка встрепенулась, пошла запускать ее. Подоив и нахлебавшись молока с крошками, собралась спать, но в сенках послышались тяжелые сапожные шаги.

— Здравствуй, Мария, — сказал Петруха Струев, перешагнув порог избы. Приятный сдержанный голос и обрадовал и испугал Машку. Она не отозвалась, не зная, какой взять тон, и стала искать спички, чтобы зажечь коптилку. Петруха догадался, чего она ищет, и брякнул коробком, подходя к столу, добыл огонь. Машка подставила под горящую спичку пузырек с керосином, кружком и фитильком. Огонек сразу прихватился, покачиваясь и мигая, тихонько набрал силу, В избе стало чуточку светлей, запахло копотью.

— Дай-ка мне блюдо али еще… Я тебе вот, — он достал из кармана горсть кедровых орехов, немного просыпал на пол, а потом выгреб из карманов полное блюдо, опять просыпая мимо стола. Машка не стала задергивать шторки и встала у кухонной перегородки, руки спрятала за спину.

— А сесть гостя не пригласишь?

— Да садись, коль от простой поры. Сядь. Я уж спать наладилась. Завтра чуть свет на ток. — Она говорила и взглядывала на него исподлобья. Он заметил этот настороженный взгляд.

— Ты вроде боишься меня.

— Да вот взял еще. Али ты волк?

— Волк не волк, а тебя выглядываю.

— Лиха не минешь, да бойся, говорят, не того, кто гонится, а за кем сама побежала.

— Да ведь унесла его нелегкая, неуж еще гоняться за ним станешь?

— Это уж мой грех, моя забота. Мы с ним венчаны, не то что как. И давай об этом замолчим. Ясней станет. Коли дело какое, говори, а то мне спать охота.

— Дело так дело, — согласился Петруха, довольный тем, что есть у него и деловой разговор к Машке. Прошелся по избе: сапожки начищены, брюки подтянуты и стремительно уходят в голенища, из-под пиджака видны кисти шелкового поясочка. Всю его нарядную прибранность Машка с улыбкой обдумала в одном слове: «Выщелкнулся».

— Дело так дело, — повторил Петруха. — Батя мой взялся за председательство в колхозе, а душой к этой работе не способен, потому как мягок и уступчив. Сельсоветский председатель Егор Иванович Бедулев попросту стреножил его. И теперь куда хочу, туда и ворочу.

— Об этом все говорят.

— И ты слышала?

— Чать не глухая.

— Тем лучше. Так вот, завтра будет раскладка хлеба по артельщикам, и Бедулев готовит решение насыпать из общих сусеков по едокам. Теперь и прикинь, что достанется Егору с его свальной оравой и что тебе ила Любаве-труженице. Ты депутат и подними свой голос в Совете.

— Вот спасибо, Петруха. Уж это спасибо.

— А то сидите там, играете в молчанки. Потом щи шилом хлебать станете.

— Собачиться тоже научились — голой рукой не возьмешь. — Машка вся пыхнула, сонливое настроение в глазах ее будто сгорело. Петруха, поняв, что расшевелил ее, опять вернулся к своему:

— Мурзинский леспромхоз вальщиков вербует: зарплата, паек — все как следует.

— Надумал, что ли?

— Надумал, Маня. Совсем надумал. Пойдешь за меня, перееду к тебе вот сюда, и ничего больше не надо, хоть золотые горы и те не нужны. Только бы с тобой. Ты послушай. Нет, молчи. Девки есть на селе, куда они, к черту, делись! Приверстывался, да на какую ни гляжу — тебя вижу. Может, присуха сделана — так я только рад ей. Как скажешь, так и укажешь. — Петруха выложил самое главное и, приподнятый этим, шагнул к Машке, намереваясь обеими руками взять ее за локти, но, приближая свое лицо к ее лицу, он не увидел покорного согласия. Более того, Машка отошла от кухонной переборки и села к столу; сел рядом и Петруха; тогда она опять отошла на прежнее место, а он остался сидеть, все время изучая ее лицо, ровное и строгое, очень далекое от того, какое он хотел видеть. И впервые понял, что она старше, мудрее его опытом, и оттого сделалась еще милей ему.

— Чтобы резонно, Петруха, так вот и запомни: будь знаком, да ходи дальше. Надумал свататься к мужней бабе. Другой не скажи — смеха не оберешься. Придет же в голову. А теперь ступай. — Машка решительно подступила к Петрухе, и он, испытывая перед нею безотчетный испуг, будто его окатили водой из ведра, быстро поднявшись, отошел к порогу. Уже в дверях сказал:

— Я, наверно, обидел тебя. После него небось еще постеля не стирана, а я со своим… Конечно. Но я так-то просто не откажусь.

— Пошел, Петруха, и иди. Что ж, в самом деле.

Он чувствовал, что Машка близка к озлоблению, и, больше не сказав ни слова, вышел. «Не ко времени все это затеял», — осудил он себя, но тут же передумал, что по-иному поступить не мог — значит, что сделано, то сделано. А она пусть знает: он так просто от своего не отступится.