Иван Акулов - Касьян остудный

— Без меня было дело, Борис Юрьевич. Собирали. Да что толку — ни семян, ни тягла.

— А у кого лошаденка, тот не пошел?

— Само собой.

— И не пойдет, потому как он — середняк, и кулацкое тепло его манит к себе.

— Манит, Борис Юрьевич. Манит. Какой выскребся из нищеты, тот и к зажиточным. Так и вьется возле них.

— Голова председатель: верные понятия имеешь. Середняк и кулак — одного поля ягода — во, — Мошкин поднял над столом кулак и, видимо, так крепко сжал его, что кожа на острых косточках побелела. — Середняк и живный мужик в один клубок смотаны. И против них вам нужна не нищая коммуна. Не коммуна, повторяю, а союз деревенской бедноты. Вы, бедняки, на селе единственный союзник рабочему классу и главный хозяин. Что надо, то и взяли. Понял?

— Не шибко, Борис Юрьевич.

— Поймешь, когда хлеб потребуем. Всеми фибрами. Союз бедноты вам во как нужен, чтобы Совет держать чистым, бедняцким. Кулачье небось лезет к власти-то?

— Слабинку дай — затопчут. Есть у нас такой, Кадушкин, хлеба мне, мяса сулил за место в Совете.

— Подкуп?

— Как хошь понимай.

— Да как он смел, шкура?

— Сын у него в Красной Армии.

— Сын? Да еще в Красной Армии? Но вы-то, Совет, куда глядите? — Мошкин стукнул обоими кулаками. — А в часть вы сообщили, что он есть чужой элемент по социальному происхождению? Лучше я о тебе думал, председатель. Лучше.

— Можно и сообщить, Борис Юрьевич.

— И еще, поди, есть такие?

— Да один вроде.

— Ой, гляди, председатель. Ой, гляди. Этот кулацкий сынок что-нибудь там вытворит — ты в ответе. Я первый спуску не дам тебе. Это так и знай. И вообще вижу, некрепко ты заявил о себе, а ты — власть. Не больно, видать, требователен, коль мяском соблазняют, а?

— Больше не будет.

— Крепче бери каждого, у кого есть зажиток и хлеб. Угрозы, ссоры, драки — ничего не бойся. Драка — так драка. Давай и драку. Мы не из трусливых. Туго будет, помогу. В ночь, в полночь — милости прошу. Сам не сумею помочь — газету призовем. А теперь давай, — Мошкин встал, в широком жесте поднял руку, ударил в открытую ладонь Умнова. — Следить за тобой стану. На добром деле замечу и выделю. Давай следующего.

«Ай, голова — этот Мошкин, — восторгался Умнов заготовителем. — Вот бы кого в Устойное-то. К этому с мяском-не сунешься. Отбриет. Ведь прямо как по-писаному все рассудил: что надо, то и взял, потому власть. И насчет Харитона Кадушкина. Сидим, помалкиваем. А какое имеем право?»

Борис Юрьевич Мошкин своим напором и энергией оказал на Умнова такое сильное влияние, что Умнов совсем бессознательно постриг волосы так же, как у заготовителя, под первый номер, и отпустил недеревенские, нуждающиеся в повседневном уходе усики. Словом, домой вернулся новый человек, опрятный, строго праздничный, с новыми жестами, неосознанно взятыми у заготовителя.

Секретарь Совета Валентина Строкова, оглядев посуровевшего председателя, назвала его по имени-отчеству, и вся передовая беднота стала навеличивать его — Яков Назарыч. А Яков Назарыч вдруг перестал наведываться в потребиловку, где мужики пили крепкую настойку, приготовленную на тальниковом корье с непонятным названием «Дюппел-кюмель», после которого питки вываливались из казенки кумелем да перевертышем.

Затем он после некоторого колебания за гербовой печатью и своей подписью послал письмо в полковую школу, где служил Харитон Кадушкин. Послал да за делами и забыл о нем. А через месяц с небольшим Харитон Кадушкин сам объявился в Устойном.

Яков Назарыч выбрасывал в окно из цветочных горшков мокрые, разбухшие окурки, насованные мужиками, когда вошел Харитон.

— Здравствуй, Яков Назарыч. Не помешал?

— Проходи. С чем пришел? Слышал, с отцом не поладил? Ушел даже? Совсем или попугать? Небось раздела станешь требовать? С этим и пришел небось?

Харитон снял фуражку, большой ладонью пригладил еще не отросшие волосы, присел к столу на гнутый расшатанный стул.

— Раздел, Яков Назарыч, он ни к чему мне.

— Забавно говоришь. Из дому ушел, а раздела не надо. Нет, ты раздела потребуй. По всем правилам и раскошелим твоего родителя.

— Земельный надел только прошу — вот за тем и пришел.

— А пахать на Дуньке?

— У Аркани лошади.

— Вона как. Значит, весь совсем в Аркашкины руки.

— Да уж так.

Яков Назарыч вдруг повеселел, захлопал гибкой кистью по столу:

— Нет, ты требуй. Требуй. И со всей подвижной и неподвижной собственностью — в коммуну. В союз бедноты мы тебя не возьмем, а в коммуну подумаем.

— Миром батя из хозяйства перегоревшего гвоздя не даст, а через суд или с вашей помощью не хочу брать.

— Да ты, чудак-человек, не судись, не рядись, а возьми у него молотилку да пару лошадей — и в коммуну. Прогремишь на весь округ. Прогремишь.

— Я без грому хочу. Тихо, ладно, честным трудом. А с молотилкой я в зажиточные попаду — ведь вы их в коммуну не берете. С этим железом я чужой среди вас буду.

— Отдашь коммуне, так какой же чужой-то. Свой будешь, пролетариатом. Свой. Свой. — Яков в хорошем настроении любил приговаривать слово к слову.

— Пустой разговор ведем, Яков Назарыч. Я сказал, что отца трогать не стану и в коммуну пока не пойду. У Егора Сиротки семь ртов — зачем я должен на него батрачить и хлебать с ним из одного артельного котла. Будут колхозы — другое дело. Там как на производстве, что заработал, то и получил.

— Значит, пока хочешь сидеть промежду двух сиденьев — от кулака ушел и к коммуне не пришел. Кто же ты есть такой теперь?

— Вольным хлебопашцем хочу быть.

— А ты щетинистый, Харитон Федотыч. Колючий.

— Какой-то щетинистый да колючий. Свой надел земельный требую. Вот и вся недолга. Без земли Аркадий в избу не пустит.

У Якова прежняя нелюбовь к Кадушкиным ворохнулась на сердце. После злой паузы известил, выглядывая в окно:

— Отца твоего, как имущего хлебные лишка, вызываю в Совет. Жди. Придет, и о тебе поговорим. Все петли вяжете, Кадушкины.

Харитон встал, вышел на крыльцо. Сел на ступеньку.

В Совет поднялся легким неслышным шагом одноглазый Ржанов, в длинной холщовой рубахе, испачканной колесной мазью; середыш штанов ниже колен. Пришли бритые и веселые братья — крепыши Окладниковы; под их сапогами крыльцо туго заскрипело. Верхом без седла пригнала Телятникова Марфа. За голенище сапога заткнула плетку, взбежала на крыльцо, обдав Харитона ветром от юбки. Наконец пригребся Кадушкин. Шел не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, загребом. Сына, сидящего на крыльце, вроде и не заметил вовсе. Не поздоровался.

Обратно вызванные выходили один по одному, злые, разгоряченные, топали, не уважая казенной тишины.

— Рубаху свою могу снять по твердой цене, — невесело смеялся Ржанов и, увидев Харитона, наскочил на него: — Скажи папаше-то, идолу своему, бесу окаянному, чтоб продал хлеб государству. У него хлеб, а нас беспокоят. Рвут от делов.