Иван Акулов - Касьян остудный

Любава в обеих ладонях принесла глиняное блюдо ячневой каши, залитой конопляным маслом, и Титушко, уж без того вспотевший от бороды до лопаток, начал выворачивать емкие увесистые ложки, будто только что сел за стол. Он то и дело дул в расстегнутый ворот рубахи, охлаждал свою мокрую волосатую грудь, обмахивал бороду, но пот одолевал его, пока наконец не хлынул с его висков ручьями. Машка сняла с себя передник и украдкой сунула его в колени Титушка — тот сразу же ласково залапал его и, приговаривая, стал утираться:

— Тятя мой, покойничек, говаривал: в поту человек добывает хлеб и в поту яст его. — Титушко вдруг отвалился от стола и, выпрямив спину, перекрестился, вглядываясь в самоварные медали с портретами венценосцев. — Всякому дыханию своя юдоль, а бог напитал, никто не видал.

Любава все время поглядывала в окна, что-то долго нет Харитона. И когда во дворе появилась Дуняша, а за нею Харитон, все поняла и выбежала на крыльцо, схватила Дуняшу за руки и начала оживленно говорить:

— Давно-то бы так. Пусть вот теперь все знают, что ты наша. Наша. И ничья больше. А то этот злой Аркашка заел тебя до смерти.

— Что батя-то, Любава?

— Тебя ждет. Спрашивал уж который раз.

— Я не один, Люба.

— А то не вижу. Давно-то бы так, говорю. Он посердится, побурчит, да и жить станем. Он тебя, Дуня, полюбит: работница ты. Да нет, сперва я к нему загляну. Только ты посмелей, Харитоша. Право, какой, только что тряпку не жуешь.

— Да уж какой есть, однако от своего не отступлюсь.

Любава спокойным шагом стала подниматься по внутренней лестнице наверх, удерживая себя, чтобы не торопиться: она и так боялась, что своим счастливым видом рассердит отца, хотела сделаться озабоченной и горестной, но не могла, потому что вся обстановка в доме сулила большие перемены, после которых начнется иная молодая жизнь, и, встречая эту новую жизнь, Любава не могла не радоваться. «Вот мы какие, — осуждающе подумала она, перешагивая последние верхние ступеньки. — Радостей да перемен ждем для себя только. Да я-то что? Мне-то какое счастье? И все-таки хорошо, славно, славно…» Любава окончательно не призналась себе, но к решимости Дуняши примеривала себя, словно тоже готовилась к своему важному шагу.

Федот Федотыч полулежал в постели и белыми пальцами ощупывал худую, морщинистую шею.

— Скоро уж и голове не на чем станет держаться, — сказал он, увидев дочь, и сердито постучал по кости за ухом. — Мослы выпирают.

— Тятенька, Харитон пришел.

— А что это через тебя вдруг объявляется?

— Ругани боится, тятенька. Добром бы надо. Ты и так эвон какой сделался. — Хотела сказать худой, но не сказала.

— Он один пришел? Ежели привел Обноску, то выправь обоих со двора и ворота запри на задвижку. Крепче запри.

Федот Федотыч откинулся на подушки и задышал трудно, с хрипом, узкая длинная грудь его поднималась часто и рывками. Подглазья, как перегоревшие подковы, почернели и вздулись.

— Что же он? — отдышавшись, спросил Федот Федотыч плачущую дочь. — Измучили. Извели вчистую. Родные, кровные. Что же он не идет? Где он?

Но Харитон и Дуняша поднялись по холодной лестнице и встали у порога открытых дверей. Федот Федотыч увидел сперва Дуняшу, с ее большими испуганно-ждущими глазами, в желтой кофте, с узкими длинными рукавами.

— Дал бы отцу-то умереть спокойно — недолго уж, — опавшим голосом сказал Федот Федотыч, мельком взглянув на Харитона, и снова стал изучать злыми глазами Дуняшу: «Да как же это, чужая, нищая, вошла вот — и признавай?»

Дуняша под взглядом старика все более и более бледнела, мяла в своих пальцах расшитый платочек. Вдруг Харитон взял ее за руку, и оба они опустились на колени.

— Вот, батя, моя жена. Ты можешь всяко распорядиться — твоя воля, но теперь не переиначишь.

— А от меня что попросишь? Денег небось? Молотилку? Хм. Так-то вот ничего и не надо?

— Только вот пожить разве. Пожить временно. А потом артель в селе будет — уйдем. Пока болеешь, батя, хозяйство в урон не дадим, — вдруг оживился Харитон, заметив в лице отца смягчение. — Ты нас прими, благослови, по гроб жизни помощниками тебе будем. Чтобы с места не сойти, ежели какой просьбой обеспокою.

— Ты так говоришь, вроде я поднимусь. А мне не подняться, чую.

— Рано тебе умирать, батя. Отца своего вспомни: он году до девяти десятков не дожил.

— Надысь во сне его видел, царствие ему небесное. Звал он меня. Будто косили мы с ним Митькины лужки — я не угонюсь за ним. Говорю, это, ему, тятенька, давай-ка уж отобедаем, а он знай свое: за ужной и обед съедим, и посмеивается так-то. А сам машет литовкой, оберук гонит — на тройке проедешь… Он, верно, пожил свое и умер легонько. Там же на покосе. В успенье. Жара стояла, а он возьми да, как молоденький, квасу студеного испей — не хворал вовсе. Мы — не то. Жидки мы. Но по кровям, судить… — Федот Федотыч выдохся и умолк. Закрыл глаза сухими синими веками.

— Тятенька, — вступилась в разговор Любава, — позову я Кирилиху. Пособит не пособит, а хуже не будет. Тебе бы поверить только.

Федот Федотыч промолчал. Вчера о Кирилихе и слова не дал сказать, а сегодня, чувствовалось, во всем сделался уступчивым.

— Тоже ведь я вам отец, — совсем размягчился Федот Федотыч и первый раз явственно почувствовал тепло своих слез. Много плакала его больная душа, а глаза только пекло, будто у кузнечного горна стоял долго. — Живите, Харитон. Вам жить, вам дела вести, а я, сдается, в земных делах больше не судья.

Любава заплакала, отчего-то поверив, что отец умрет.

— Будет, будет, — прикрикнул Федот Федотыч на дочь и успокоился. — Бог милостив, такие, как я, в постели не умирают. Кирилиху так Кирилиху. Ступай зови. А теперь, идите с богом. — Федот Федотыч обратился к дочери и глазами указал на Дуняшу. Девушки вышли, затворив за собой дверь.

— Сегодня в Совет-то?

— Бежать уж пора, батя. Вызывают.

— Винись. Не лезь на рога. Но и не егози. Закон не переступишь. Законы против нас.

— Да в каторгу не сошлют.

— Не знали, мол. Первый раз. Без умысла… Уважать, мол, станем. Аркашка-то за ней что-нибудь дает?

— Самоволкой она.

— Не эдак все думалось… — Федот Федотыч споткнулся на какой-то мысли и, рассмотрев свои тощие, белые руки, заключил: — Тесемочкой связать да на грудь — только и осталось.

Отпустив сына, Федот Федотыч только теперь уяснил окончательно, что согласился с его женитьбой и, понимая, что сделан трудный шаг и наступило примирение, почувствовал себя легче, бодрее и начал энергично сжимать и разжимать кулаки. «Баньку бы. Титушко всю болесь веником выхлещет. Не уходиться бы только от жару. Не ровен час, сдохнешь в бане — стыд совсем».

По утренней поре народу собралось мало. Девка посыльная да секретарша Валентина Строкова бегали под окнами, стучали в наличники, но будто вымерли избы: бабы и мужики были по работам, а старики отродясь боялись и прятались, не отзывались. При пустых скамейках заседание вел городской судья Шмаков, желтолицый, нездоровый человек, у которого галстук все время сползал на сторону. В нагрудном кармашке его заглаженного до лоска пиджака на блестящих зажимах держались три карандаша в медных наконечниках. Судья беспрестанно поправлял свой галстук, вытягивая шею и мотая головой. Заседание он вел суетно, торопливо, видимо, разбираемому делу не придавал большого значения.