Иван Акулов - Касьян остудный

— А Юрта Гуляй — это что такое?

— Деревня татарская. Рыбой славится. Живут справно. Ладно. Посевов, правда, у них мало. Сеном, лошадьми торгуют. Хороший народ.

— А как же туда съездить: ведь это небось далеко?

— День туда, день обратно.

— А что они?

— Татары-то? Добрейший народ, Елизавета Карповна. И приветят, и угостят, и ни в чем не откажут. А спайке — так нашему брату мужику у них и поучиться. Один за одного горой. У нас у иного только и заботы, как бы подкузьмить, обмишулить али объегорить соседа. У них этого и в помине нету.

Елизавета Карповна, облокотившись на стол и подперев своими длинными круглыми руками подбородок, со вниманием слушала Аркадия, приятно озадаченная его рассудительностью. «Вот он как и о татарах, и о себе — думающий». И уже с открытым интересом спросила:

— И подкузьмить, и объегорить — прямо все поименно?

Аркадий со смехом подхватил:

— И подкузьмить, и объегорить, и макарку подпустить, и замишулить — все наши мужики. Верно. Да ведь это скорей для смеха придумали, хотя из песни слова не выкинешь.

— Все, Сеня, — вдруг вскинула брови Елизавета Карповна: — Я решила, и на этот раз окончательно — едем в Устойное. Ты не поедешь — одна укачу на праздник. Лошадь за мной пошлете, Аркадий? И в Юрту Гуляй съездим. И пельменей поедим, деревенских. А ты-то, Сеня, что молчишь? Право, какой несговорчивый.

— Да ведь до масленки, Лиза, дожить еще надо.

— Доживем, доживем, нечего там, — с бодрой настойчивостью заключила Елизавета Карповна и стала убирать со стола, а потом ушла на кухню.

— Как там Федот Федотыч? Или ты с ним все на ножах? — спросил Семен Григорьевич, выходя из-за стола и усаживаясь на полужесткий диванчик у газетного столика из тонкого бамбука. Перешел и Аркадий на диванчик, все разглаживая на руках смятые в гармошку и задирающиеся вверх рукава рубашки.

— Федот Федотыч мужик нотный. Живет своим уставом. А я с ним ничего, не сказать, что на ножах. Вот долг везу ему за молотилку. А хлебушка нет на рынке. Человек пять подходило ко мне: хлеба-де не привез? Девица все ошивалась вокруг моих саней, в пуховой шапочке и, скажи, тонюсенькая, как наша же Валька Строкова — того и гляди, порвется. Думал, жулябия, деньги в моем кармане выглядывает. Так навроде не похожа. А тут народ отхлынул, она шепотком мне наодеколоненным: ситцу-де и сахару можно хоть сколь устроить, но за хлебушко. Аа, думаю, свяжись с вами, ни ситцу, ни хлеба не увидишь. Знаю я их. Шуганул.

— М-да, — вздохнул Семен Григорьевич и, надев свои роговые очки, долго устраивал их на крупном носу: — Не к добру всплывает вся эта муть. Хотя курс съезда по деревенскому вопросу взят правильный: коллективизация в союзе с середняком. Постепенно. Убеждая. Без всяких фантазий, сказано в докладе.

— А крепыши, дядя Семен?

— Ты, Аркаша, пока не в крепышах.

— Пока, дядя Семен. — Аркадий сказал это с улыбкой и не без гордости и, оглядев себя, добавил: — У нас, правда, не всегда шея вымыта, но мы по-деревенски, напоказ не любим. Я вот к весне собираюсь купить пароконную жнейку да ежели в страду прихвачу сезонника, а без этого не обойтись, — вот тебе и крепыш — Аркадий Оглоблин. И оченно даже меня интересует, как обойдутся со мной.

— Да ты, Аркаша, доклад-то на съезде о работе в деревне не читал, видать?

— Какое там чтение, дядя Семен. Говорю, шею помыть некогда.

— Все думают, все считают долгом печься за нашу деревню, кроме самой деревни. Она, матушка, исстари озабочена землицей, а о себе ей подумать все недосуг. Некогда. М-да… Ты, Аркаша, форменный середняк, и путь твой только в колхоз.

— Только?

— В колхоз, Аркаша. По доброму желанию. Уговором, согласием. Постепенно.

— Пока они меня уговаривают за артельный-то стол, я, дядя Семен, все-таки спробую свои силы, Оглоблины мы или не Оглоблины?

— Боюсь, Аркаша, надорвешься. Да и зачем тебе эта самая прыть, ну рассуди здравым умом? На такие горячие головы, как у тебя, Аркаша, съезд предлагает холодный компресс. И, я полагаю, этот компресс многих остепенит. Вот послушай, что говорят газеты, — Семен Григорьевич взял со столика газету и быстро нашел в ней нужное место, стал читать, вяло шевеля толстыми губами: — «Я думаю, что мы должны сохранить полностью освобождение не менее 35 процентов крестьян от налога и на будущий год. Но мы ничего не проиграем, а только выиграем в глазах середняцкой массы, т. е. 95 процентов крестьянства, если мы прибавим к 300 миллионам налога, ну, скажем, дополнительно 100 миллионов рублей, обложив при этом особенно зажиточный элемент деревни, и все эти 100 миллионов целиком отдадим на школы и на развитие культуры в деревне».

— Неуж, дядя Семен, вот так напрямо и сказано: одних освободить, а на зажиточного еще наложение сделать? Как же это, погодите-ко. Ведь если об этом сказано открыто, так что же богатые-то мужики не шевелятся? Они почему же за свои накопления держатся?

— Прозорливые-то, Аркаша, давно уж примеряются к середняку, равняются на него. Вот только такие, как кряж Кадушкин да молодой Оглоблин, от избытка, должно, сил все собираются жить своим умом. За тебя, дорогой Аркаша, все решено, и будь ты хоть трижды Оглоблин — совсем ничего не значит. Ведь это все не с бухты-барахты, а обдумано умными людьми. Учтен народный опыт.

— Так, так, — взбодрился Аркадий и начал тереть ладони, дыша на них, будто они замерзли. Тонкое нервное лицо его от затаенной радости пошло красными пятнами: — Нас это не касается. Но сельскому мироеду, или, как он тут назван — особенно зажиточный элемент, — ему хана. Пожировали. Мне-то до этого элемента тянуть да тянуть.

— Да тебе зачем тянуться-то, скажем, до того же Федота Федотыча. Иди в колхоз, Аркаша.

— Я, дядя Семен, в своем хозяйстве натакался на верную жилу и хочу попробовать себя. Тем более что середняка-единоличника притеснять не станут. Не станут?

— Не станут, Аркаша. Уж десять раз сказал.

Вернулась Елизавета Карповна, села к столу. Семен Григорьевич кивнул на Аркадия и рассмеялся:

— Вот, Лиза, погляди на него: новый исусик, готовый на муки и на страдания: своих машин захотелось. Сезонников.

— А вы, Аркаша, не пугайтесь. Вся наша жизнь — муки так муки. Только не живите чужим умом. И горько, да по-своему, тогда и муки радостью станут. За свои убеждения можно и на крест.

— Ты тоже — свои муки, свои муки, своим умом. Не Робинзон ведь он — живет среди людей.

— Пока молод, Сеня, только ему и пожить своим умом. Потом придет старость и с нею — вялость, и ум вовсе ни к чему. Под чужую дудку плясать ума не надо. Да чего уж там. А я вот думаю, как бы я по-своему пожила! Только бы молодость вернулась.

— Да куда вам моложе-то, Елизавета Карповна? — изумился Аркадий. — Совсем девчонкой, что ли, хотите быть?