Иван Акулов - Касьян остудный

Семен Григорьевич ничего не ответил с явным ехидством льнувшему Мошкину, но, поглядев на его лицо, чернявое и подсушенное, с тонким приоткрытым ртом, не сдержал брезгливости:

— Что это вы, будто вам душно?

— А душно и есть, Семен Григорьевич. Оно на просторе всегда вроде воздуху мало: дышишь, а мало. Все нашего брата, заготовителя, винили: не можете вроде хлеб у мужика купить. Теперь купим. Теперь я приду к этому хлебному суслику и скажу: или небушко в клеточку по сто седьмой, или хлебушко на мою подводу.

— А ведь вы, товарищ Мошкин, совсем искаженно поняли речь товарища Сталина, — мягко возразил Оглоблин и надолго умолк, озадачив Мошкина. Потом также миролюбиво предупредил: — Он же говорил о господах кулаках, у которых тысячи пудов в запасе, а вы, чую, навострились на каждый двор. Хоть вы и заготовитель, но и вам надо прямить линию партии, определенную еще Лениным.

— Это какая же линия, Семен Григорьевич?

— Линия на союз с середняком. Заденете ненароком середняка — искривите прямую, тут и самим недолго увидеть белый свет в клеточку. Сталин не за тем ехал в Сибирь, чтобы упростить работу заготовителя. А вы иначе не понимаете его приезда: по-вашему, сказал он слово и застраховал вас навечно.

— А как же план хлебозаготовок? — вдруг оторопел Мошкин и сдался навроде: — Я опять же думаю, Семен Григорьевич, на всякое место план, и на всяком месте есть свой кулак. Хоть и не жиряк, сказать, какой, да есть. А план нам дан очень напряженный. Значит, хочешь не хочешь, а придется беспокоить своих, доморощенных, сусликов. По амбарам пометем, по сусекам поскребем, — взбодрился Мошкин и со скрипом потер сухие на морозе руки.

Чтобы отвязаться от Мошкина, Оглоблин на углу шумного перекрестка стал в очередь за газетой. Приткнулся и заготовитель, поеживаясь от мороза в своем пальтеце, и в гостиницу вернулись вместе. Яков Назарыч Умнов был в номере, ходил босиком по крашеному полу и ел сдобную булку с селедкой. Он и говорил, и жевал, и смеялся, и вытирал рассольные руки о волосы — все враз:

— А я глядь-поглядь — вас и следа нету, я ну — дуй, не стой. А он чернявенький, Сталин-то. И говорит с прижимчиком, ровно кряжи режет. Отмерил-отвалил и кулаком посунул. А кулак, не думаю, чтобы величек. Так себе, однако все вышло с умом: кулакам больше не кланяться. А у нас, товарищ Мошкин, весь хлеб взят на учет. Слышите?

— Вот ваш Совет и распочнем, по указанию вождя, — Мошкин оживленно потер руки и, заглянув в селедочную бумагу на столе, попросил: — Вы, председатель, мне хвостик оставьте. Для забавы.

— Погодите-ка, товарищ Мошкин, — спохватился вдруг Умнов. — Погодите, почему это вы начнете с нашего Совета? Это верно, есть у нас хлеб, но, думаю, не больше других. Тут надо еще поглядеть, с кого начинать. Видишь, как прытко на готовое-то.

— Не беспокойтесь, товарищ Умнов. Все образуется.

Мошкин встряхнулся и вышел из номера. Длинный коридор был освещен вроде заморенными лампочками. Справа и слева возле печек лежали охапки березовых дров. В конце коридора истопник разжигал печку, и свежим дымком обнесло весь этаж.

— Горячительным, дядя, поблизости не торгуют? — спросил Мошкин истопника, и тот, вытянув веревку из-под вязанки дров, охотно объяснил, завистливо причмокнул:

— Тутотка вот в заулочке, на правую руку.

Мошкин сразу нашел лавочку с распахнутыми железными створками, из-за которых натекала скользкая наледь. Вечер был светлый, порошил молодой холодный снежок, и Мошкин, прочитав над дверьми: «Распивочное и на вынос», нырнул в хлебную сырость.

Сретенские морозы круты, но и отходчивы. Ясные лунные ночи, бывает, до того выстынут, что даже лежалый снег куржаком возьмется, жестким, искристым, и к утру словно бы толченым стеклом запорошит все дороги, даже санный полоз идет по ним истуга. Но к полудню вдруг засветится летучая изморозь, отяжелеет, падет, и тогда окажется, что над миром стоит большое, зоркое солнце, которое, случается, нежданно вникнет в белую стынь и будто плеснет теплом на сугроб или рубленую стену, и всю зиму пышно лежавший в пазу снежок завянет. В такой день даже скотина с ревом ломится из хлева, и если выпустят ее на волю, она хватит жадными ноздрями острого воздуху, поймает мохнатой мякинной шерстью что-то заспанное в зимовье и услышит зов крови, который никогда не обманет и в пору свою не даст покоя. Но первая оттепель живет для примера, потому как с одного боку только притеплит солнышко, а с другого — дерет морозом — истинный бокогрей.

В сретение зима с летом встречается. Об эту пору задувают ветры, валит снег, хороводятся метели. Снежные заструги и сувои усердно перекраивают санные пути-дороги на свой бестолковый лад, оттого еще и зовут февраль месяцем кривых дорог.

На Вершнем увале что ни день, то и перемена: местами снег смело до самой пашни, и шершавый метельный язык гибельно лижет озимую поросль, а рядом, в придорожных зарослях жухлой лебеды и репейника навило такие суметы, что из-за них не видно ни дороги, ни лошади, ни воза сена вместе с мужиком и тулупным воротом. А то дымится поземка, и белое поле вроде течет куда-то, качается, истекает. Но когда устанут и улягутся ветры, когда распахнется над снегами опаловое небо в первых еще невысоких и редких облаках, тогда-то под склоном Вершнего увала, в тальниковых кустах, и споет свою величальную песню близкой весны птичка синица.

Ночь налаживалась тихая и морозная. Рано и хорошо вызвездило. Завтрашний день угадывался ведренный, и Аркадий собрался поутру выехать за сеном. Спалось ему плохо: дважды за ночь сходил к коням, напоил их, засыпал овса и, прикинув, что овес съеден, пошел запрягать.

Заносы так испортили дорогу, что до своих стогов добрался только при солнышке. Бросив лошадям по охапке заснеженного сена, принялся огребать стог и оба воза наметал без отдыха. С тяжелыми навильниками разгорячился и сразу заметил, что мороз смягчился и потянуло переменой. В теплом полушубке стало жарко, и Аркадий расстегнул верхние пуговицы, шапку сбил на затылок. Потный лоб обнесло и освежило морозцем. На ветерок дышалось легко, жарко и бодро.

С лугов въехал в лес, и все еще было тихо. А вот когда одолел мосток через Куреньку, у избушки дровосеков, по вершинам деревьев прошелся густой шум. С ветвей сорвались комья снега, начало порошить. От низкого неба в лесу совсем засумерилось. Кони беспокойно мотали головами, и чувствовалось, готовы были взять на рысь, но Аркадий умел накладывать возы. «Должно, заметелит, — вздохнул Аркадий, верно угадав по лошадям непогоду. — Гляди, на Вершнем увале и прихватит. Уж вот, право слово, никак не угадаешь…»