Иван Акулов - Касьян остудный

Аркадий подошел к тыну Строковых, прислонился снять валенки да вытряхнуть снег и ловко выбросил наган за столбик. Оглядел веселый крутояр и дерзко рассудил, что не отдаст находку: «Нечего, понимаешь, с оружием руководить». Сунул рукавицы в карман полушубка и направился к косому огороду, желая с правой руки взять кого-нибудь полегче, чтобы подальше выбросить. Второпях да и занятый своими мыслями попал между братанами Окладниковыми, и те самого махнули к самому крутояру — едва очухался.

Яков Назарыч Умнов поднимался из-под горы возбужденный, веселый и разговорчивый — потери, по всему видать, не хватился. Рядом с ним шла Валентина Строкова. Она притомилась, щеки у ней горели беспокойным румянцем. У Якова Назарыча на кожанке не было хлястика — он выглядывал из кармана, туда его сунул Яков.

На крутояр еще приволокли пару саней. В них навалилась молодежь, а те, что не уместились, норовили столкнуть сани с наката укосом, чтобы они влетели в сугроб где-нибудь на половине дороги. Схватился и Яков Назарыч за перегруженные сани, которые с места под угор пошли боком.

В свалке кто-то сбил с Умнова шапку и засветил ему твердым снежком в ухо, — сшиб и он не одного, собрался упасть в очередные сани, да подошла Валентина Строкова, и они вместе торопливо ушли с крутояра. Заготовитель Мошкин, в своем легком пальтеце, встретил их у сельсовета:

— Всеми фибрами предвидел, что захрясли в вине да гульбе. На что это похоже, председатель?

— Все утро в Совете высидел — вот только и вышел ее позвать, секретаршу, — сказал Умнов.

— Сместить тебя впору по причине неболезни за дело.

Яков Назарыч молчал и нес руки по швам, как учили в армии. А Мошкин выговаривал:

— Ваш Совет единственный, откуда не поступает хлеб.

— Это вы неправду говорите, — пылко вмешалась секретарша. — Не единственный, уж если точно говорить. Да. Да. Из Кумарьи, из Чарыма, из Лемеха нелишко было. Мы бы видели. Вот она, дорога-то, другой нету.

— А ну, скажи ей, пусть не суется не в свое дело, — приказал Мошкин Умнову и обидел Валентину не словами, а тем, что даже не поглядел на нее.

— Вы давайте-ка не покрикивайте — видели мы таковских. — Валентина все еще горела катушкой, крупные глаза ее смотрели с дерзким красивым вызовом. Изумленный Мошкин даже чуточку приостановился, оглядел секретаршу и выпалил:

— Отстраняю!

— Не больно задевает — отстранимся.

— Товарищ Строкова, — казенно и вместе с тем просительно обратился Умнов.

А Мошкину хотелось уязвить секретарскую красоту, и он сказал пониженным тоном:

— Семейственность, видать, развели. — И пошел крупно, не оглядываясь, к ступенькам сельсоветского крыльца. Умнов приотстал, уговаривал Строкову и внушал ей, кто такой этот строгий представитель.

Когда в председательский кабинет вошел Мошкин, там сидели милиционер Ягодин и следователь Жигальников. Ягодин чистил над пепельницей костяной мундштук, а Жигальников читал газету и подчеркивал толстым ногтем какие-то строки. В кабинете густо пахло табачной смолой, горячей печью и сырыми пимами.

— Что говорил, то и увидел, — известил Мошкин, раздеваясь и вешая свое пальтецо, которое на стене казалось совсем коротким. Он щербатой расческой прошелся по негустым волосам и, продув расческу, сел на председательский стул. Легкой ладонью смахнул с плеч начесанную перхоть.

— Пьянка, гулянка, и сам председатель там. — Выдул из пальцев снятый с пиджака волос.

— Да мы все утро были здесь, — не согласился Ягодин. — Хотели самогонщиков вызывать, да кого вызовешь — гуляют.

— Ох, рука здесь нужна. Видите, как Сибирь всколыхнулась, — Мошкин ткнул пальцем в газету, которую читал Жигальников. — Пошел кулацкий хлеб, а тоже были радетели: нельзя трогать. Подорвем. И кулацким адвокатам дали по загривку. А тут, понимаете, дикость процветает, языческие праздники гуляют. Да мы когда живем? В каком веке?

Вошел Умнов. Снял шапку, кожанку только расстегнул. Присел на дальний конец деревянного дивана, будто чужой здесь.

— Вот поглядите на него — ему и хлястик на гульбище оторвали, — усмехнулся Мошкин, увидев конец хлястика, выглядывавший из кармана председательской кожанки. — А теперь к делу. Мы здесь комиссия, товарищ Умнов. — Я, значит, Жигальников и включенный от ОГПУ на месте товарищ Ягодин. Нашу комиссию должен был возглавлять завземотдела Семен Григорьевич Оглоблин, но он выдумал для себя какую-то интеллигентскую болезнь, потому как с душком работник. Грамотой взял — верно, а сознательность кулаки прикормили. Ваши, кстати сказать. Так вот, товарищ председатель, нам даны полномочия выносить на месте свои решения. При необходимости станем делать обыски с понятыми из бедноты. Заседание считаю открытым. Товарищ Жигальников, ведите протокол.

Жигальников придвинулся к столу, наклонился, подвигая к себе стеклянную чернильницу с медным колпачком в виде шлема. Умнов видел, как вздулась у Жигальникова на бедре пола пиджака, и вдруг подумал о своем нагане. Ощупал он себя уже с закатившимся сознанием, потому что твердо помнил, что брал на крутояр наган с собой и там, значит, обронил его в свалке на санях. Умнов побелел, нервничая, стал лизать свои усы. Не говоря ни слова, подошел к столу, заглянул в выдвинутый ящик.

— Что с тобой? — отстраняясь от бесцеремонных рук Умнова, спросил Мошкин. — Потерял что-то?

— А?

— Потерял, что ли?

— А вот не вижу…

— Вот, вот. Катушки да гуляночки, — злорадно причмокнул Мошкин, но, вероятно, вспомнил, что он может теперь казнить и миловать, умягчился: — Хляст свой засунь поглубже, а то и его обронишь. Потом поищешь, теперь садись. Да и давай списки по хозяйствам, где видно было бы, кто и чем жив. Ты, помнится, говорил, что позаботились-де о таком деле.

Умнов слушал Мошкина, а в ушах его звучало одно-единственное разящее слово — пропал. Он даже неприятно почувствовал, как на нем ослабла вся одежда.

— Ах да, списки, — вдруг спохватился Яков Назарыч. — Это теперь же.

Он испуганно метнулся из кабинета, однако дверь за собою притворил спокойно и плотно.

— А он, скажу вам, не печать ли уж упикал? — Мошкин ухом почти лег на стол и потому как-то исподнизу глянул сперва на Жигальникова, потом вопрошающе на Ягодина. — Ну, дела.

В кабинет вошла Валентина Строкова, с подчеркнутой независимостью развернув плечи, в расклешенной юбке с широким, до самых грудей, поясом. Положила на стол списки и своей вьющейся походкой вышла.

«Вишь какая», — беззлобно подумал Мошкин, проводив ее взглядом до самых дверей. Взял списки и стал читать. Против каждой фамилии стояли три цифры, обозначавшие количество пудов с осени намолоченного хлеба, голов скота, пущенного в зиму, и, наконец, десятины в запашке. На имущих сельскохозяйственные машины был особый листок.