Иван Акулов - Касьян остудный

Под вагоном заскрипели тормоза, и поезд замедлил ход. По косогорам, сбегавшим к железной дороге, сгрудились табуном домишки пригорода, с заплотами, поленницами дров, злыми собаками и запертыми воротами. Когда колеса застучали по стрелкам и вагон стало трясти, сосед Оглоблина проснулся: глаза у него были чистые, ясные, будто он и не спал совсем. Мужик оглядел свои вещи, поправил на плечах пиджак и ноги в крепких смоленых сапогах поставил прямо, твердо — словом, уже собрался в дорогу.

— До Прихватово без малого семьдесят верст, — напомнил мужику Оглоблин: — Как попадать собрался?

— Далёко ли это. Пешком. К ночи буду. Желаю здравствовать. — Мужик взял свой чемодан, узел и поднялся.

— Сиди. Больницу еще не проехали. Потом элеватор.

— Да уж не сидится. — И мужик вышел в тамбур. Семен Григорьевич снял с крючка свою новую фуражку, повертел ее, но не надел. Когда мимо окон замелькали вековые березы больничного двора, он тоже встал, хотя еще можно было и посидеть.

На станции Оглоблин нанял извозчика и сел в плетеный коробок. Слабые и без того прогнутые дроги совсем опустились. Возница в стеганом жилете и фабричной кепке-шестиклинке с пуговкой наверху слушал не оборачиваясь.

— Береговая. По ту сторону часовни, — сказал Оглоблин и примостил емкий из черной кожи портфель на колени. Руки, сплетя пальцы, положил сверху, стал разглядывать кучера. По закопченной шее и ушам, по обгоревшим концам волос на затылке понял, что везет его вчерашний крестьянин, который и на козлах-то толком сидеть не умеет: все задирает локти. Но лошадью правит ловко, навычно.

Оглоблин снял фуражку, повертел ее с усмешечкой и опять накрыл ею свою большую лысину: он все время носил шляпу, но вот уступил моде, и в фуражке ему все время неудобно казалось, что по затылку сквозит холодок, хотя стояла жара. Фуражка плохо держалась на лысой голове, и он до усталости был озабочен не потерять ее. «Так и очки выйдут из моды», — сокрушался он и каждый раз вспоминал свою невестку, жену брата, убитого на гражданской, Катерину, которая никак не могла поверить в необходимость очков. Дьявольскими гляделками называла она их и душевно смеялась:

— Ну приди-ка я в этих бельмах к корове. Скотина на рога взымет. Сними их, Семен Григорьевич, а то вроде ты пугать меня собрался. Вроде снарядчика ты, какие у нас бегают на святках. Ведь они и в городе бегают?

— Ряженые? Как не бегают.

От станцуй дорога идет в гору, и возница берег лошадь, не понужал. По изношенному деревянному тротуару вровень с дрожками шел старик, приехавший поездом, в вышитой косоворотке, мотал в длинных руках самовар и связку кренделей. За ним старательно шагал причесанный на пробор мальчик в сапожках с чижом в клетке.

За спиной сипло пыхтел и вскрикивал паровоз, наливавший у водокачки в раскаленное нутро воды.

— Спросить бы нам, дорогой товарищ, — сказал возница и повернулся всем дородным корпусом к Оглоблину. Он брит и не стар, но у него глубокие, забитые глаза под жесткими бровями. — Мы переехали с бабой в город. Если сказать, кинули землю. По причине передела. Пашня нам опять досталась затопная, вымытая. В городу сняли угол. Мещанин один, в лавочке торгует. Во дворе у него полянка. А при нас лошадь и корова. От ворот до конюшенки шапку держишь у кобыльего хвоста, — не приведи господь, запакостит травку. Погоревали с бабой да и рассудили вывезти свой дом в город. Поставить.

— Эй ты, деревня! — закричал встречный водовоз, важный, в новом холщовом переднике; из высокой бочки его, под рогожей, плескалась вода. Мокрая клепка радужно поблескивала. Кучер Оглоблина, чуть тронув вожжой, уступил дорогу, на встречного даже не поглядел. Водовоз, судя по лицу его, хотел еще ругаться, но не стал.

— Теперь я могу раскатать свой дом? Власти мне дозволят? — пытал возница, выправив лошадь снова на середину дороги. — Там уж мужик живет и слеги с сеновала на дрова изрубил.

— Ты же — крестьянская душа, как будешь без пашни, без скотины?

— Пашня нам опять досталась затопная. Неудобь. Делили по правде — уж такая судьбина. А на чужой полосе хребтину ломать не стану, не за то батяня воевал на дутовском фронте. А ежели вырешат дом не отдавать?

— Власть народная — поймет тебя.

— Да и я так смекаю. Его, дом-то, и продать можно на месте, найдись бы какой добрый мужик, хозяйственный, скажем. А то вот и слеги уж сжег. Не свое. А мы дом-то собирали, баба моя ребенка с надсады недоносила. Я ему эти слеги припомню…

Возница так повернулся, что едва не опрокинул дрожки.

Возле своих ворот Семен Григорьевич расплатился с возницей и посоветовал напоследок:

— Ты там без ругани дело-то свое решай. Злое слово — худой помощник. Слышишь?

Но возница, не считая поданного серебра, ссыпал его в карман и стегнул лошадь.

«Экая бессмыслица», — с грустью проводил Семен Григорьевич возницу, почти уверенный, что тот, вероятно, мужик упрямого характера и руганью испортит свое дело. Уж поднимаясь на низенькое крылечко парадного входа, неожиданно установил, что где-то видел этого мужика с угрюмыми глазами. «Откуда он? — ведь спросить бы. Может, из Устойного? Воля дана, земля есть, а доброты в людях мало, и об этом надо думать…»

Семен Григорьевич с крылечка дотянулся до первого окошка и постучал: в доме захлопали двери, послышались шаги по веранде. Щелкнула задвижка. Лиза, жена Семена Григорьевича, в цветастом халате, с обнаженными по локоть красиво-длинными руками и утренним румянцем на щеках, обрадованно всплеснула ладошками:

— Боже мой, хорошо-то как! Да ты погляди, погляди. — Она потащила мужа к зеркалу, висевшему на глухой стене веранды, приговаривая: — Боже мой, хорошо-то, Сеня. Право, соколик.

Но Семен Григорьевич не дошел до зеркала, снял фуражку и, с неудовольствием оглядев ее, бросил в плетеное кресло.

— Я в ней как гимназист, с которого спустили штанишки и вот-вот будут пороть.

— Сеня, миленький, только не бросай. Ты в ней паинька, душка и совсем юноша. Да, Сеня, а ведь у нас гость. Твой земляк, из Устойного. Харитон Федотыч. Имя прямо библейское: Харитон. И жесткое.

— Лизонька, это ж сын Федота Федотыча Кадушкина.

— Вроде бы, Сеня.

— Так ведь он служит в армии. Как здесь-то оказался?

— По одежде не видно, чтоб из армии.

— Ну и что он? — спрашивал Семен Григорьевич, проходя в переднюю и раздеваясь, чтобы умыться. А Лиза все еще вертела в руках мужнину фуражку, новую, и потому жадно впитавшую в чистый ворс застойный дух общего вагона и дорожного дыма. От самого Семена пахло вагоном, и эти запахи и фуражка, молодящая мужа, внушали Лизе безотчетную радость.

— Он странный, этот Харитон: все оглядывается. Вроде напуган чем.

Семен Григорьевич Оглоблин родом из Устойного и, бывая в родном селе по делам службы, заезжает на постой в чужой, но хлебосольный дом Федота Федотыча Кадушкина, хотя в Устойном у Семена Григорьевича живет родня — семья старшего брата, погибшего в боях против банд Дутова под Оренбургом. Невестка Катерина всегда готова с безграничной радостью принять гостя, но в избе ее постоянно плесневеет сырость, от скудного топлива угарно, а в щелях прогоревших стен живут неистребимые скопища клопов. После проведенной ночи в избе Катерины у Семена болит голова и огнем горит расчесанное тело. Попервости Катерина и плакала, и сердилась, узнав, что деверь обегает ее радушие, но потом смирилась и всякий раз, когда он останавливается у Кадушкиных, приносит ему туда сметаны и стряпанцев. Федот Федотыч — ревнивец, что ж у него, не стало чем попотчевать и одарить в дорогу гостя? Потому, углядев Катерину с узелком, посылал, кто есть под рукой, с наказом запереть ворота и не пускать ее на двор.