Иван Акулов - Касьян остудный

— Умнов!

Яков Назарыч вернулся из сенок, где наблюдал за процессией через маленькое пыльное оконце, залитое дегтем и в паутине с дохлыми мухами.

— Послал со списком?

— Сразу же.

— Ну раз послал — будем ждать.

Когда вошли в кабинет председателя, Жигальников лежал на диванчике, заметнув ноги на подоконник. В зубах держал папиросу и жевал ее, подмочив слюной табак.

— Я, кажется, товарищ Мошкин, нашел ответ на ваш вопрос, — сказал он, тряхнув газетой. — Вот. Весьма рекомендую.

Мошкин взял газету из рук Жигальникова и стал читать указанную статью, не садясь на место. Жигальников обсыпал пеплом серенький галстук и, отряхнув его, пригляделся к председателю:

— Что не весел, Яков Назарыч?

Умнов подсел на диванчик в ноги Жигальникову и, рассчитывая, видимо, на его понимание, открылся враз:

— Какой я теперь председатель — баба меня исхлестала. Батрачка. Вот я и вырешил: Егор Бедулев всяко способней. Пробивной. Одно слово, — вырешил я.

— Ну-ко, ну-ко, что ты вырешил? — подхватил Мошкин, становясь против Умнова.

— Бедулев пусть походит в председателях.

— А ты?

— Я что ж… мой авторитет потерянный.

— План по хлебу дашь — авторитет верну тебе.

— Авторитет, Борис Юрьевич, не зарплата, в кассе его не получишь. В город надо наведаться. — Умнов похлопал себя по карманам, совсем решил признаться, что потерял свой наган, но что-то удержало его на последнем слове и заулыбался нелепой улыбкой.

— Я замечаю, председатель, — оглядывая лицо Умнова, сказал Мошкин, — всеми своими фибрами — ведь ты потерял что-то, а?

— Вся жизнь из потерь, — нашелся Умнов и, осилив накатившую на него слабость, взял себя в руки, спокойно и привычно ощупывая усы.

Мошкин знал об этой привычке председателя, считал ее дурной, свойственной недалекому человеку, и брезгливо усмехнулся, с облегчением подумал о том, что у такого человека, как Умнов, не может быть ни крупных дел, ни больших поступков, ни тем более значительных потерь.

Яков Назарыч все последнее время не мог спокойно ни жить, ни работать, ни думать — его угнетало сознание близкой и неминуемой кары, и утаивать свою потерю больше не хватало сил. Он каждый вечер засыпал с твердым намерением завтра же пойти с повинной и разом облегчить утомленную ожиданием душу, но утром, с приходом дневных забот, вина не казалась ему такой тяжкой, возникала надежда, что когда под крутояром сойдет снег, наган объявится. Снегу становилось все меньше, а там, где скатывались на санях, дорога протаяла почти до земли. Яков Назарыч не раз прошелся по этой дороге, на которой дерзко держались озимая травка, а в западях копилось раннее тепло. В отаве он выглядел пимную заплату, черную пуговицу, осколок зеркала, сломанную гребенку, а нагана не было. С утра Яков Назарыч чего-то выжидал, бывало, даже храбрился, но к вечеру неизменно впадал в уныние и сникал. «Надо кончить с этим. Разом, как присохший к ране бинт, — раз, и никакой боли…» Но чтобы он ни делал, о чем бы ни говорил с людьми, все время чувствовал все более овладевшую им робость. И чем дальше откладывал развязку, тем заметнее угасала в нем воля. Ему хотелось перед кем-то открыться, и вот вдруг показалось, что такой миг пришел и следователь Жигальников, настроенный против Мошкина, поймет и поддержит его, Умнова. Однако в самый последний момент споткнулся, не сразу оправился от испуга и жестко подумал: «На черта я им нужен, мужик сиволапый. Не будет у них понятия ко мне. С хлебом у нас идет туго, — вытолкнут меня, заслонятся мною. Не буду признаваться. Уж припрут к стенке, тогда… Вперед смерти я умер».

Пока шли похороны да поминки, из вызванных в Совет никто не явился. Зато вернулся из Ирбита милиционер Ягодин. Он приехал на попутной с братанами Окладниковыми и рассказал, что они, братаны, увезли на ссыпку хлеб и в городе продали своих лошадей вместе с упряжью и санями. Себе оставили только жеребую кобылу, на которой и пилили из города от темна до темна.

— Нам наплевать на твоих братанов, — нетерпеливо совался Мошкин возле рослого Ягодина, пока тот раздевался, приглаживал волосы да обвыкал в тепле после долгой сырой и холодной дороги. — Ты выкладывай, что округ. Чем порадуешь?

— Да уж порадую. На словах велено передать одно слово: любой ценой выполнять план. А подробности вот, пожалуйста.

Ягодин достал из нагрудного кармана гимнастерки конверт с сургучными печатями и прошитый суровой ниткой. Мошкин с треском начал ломать печати, а нитку ловко перекусил.

На небольшом листочке тонкой папиросной бумаги мелким шрифтом под красную копирку было напечатано:

«Председателю комиссии содействия по заготовкам хлеба тов. Мошкину.

Предупреждаю вас, что план по заготовкам хлеба пересмотру не подлежит, а выполнение его по Устоинскому сельскому Совету крайне неудовлетворительно. Округу достаточно известно, да и вы сами об этом говорили, что в Устойном наличествуют хлебные излишки у кулаков, но вы затягиваете сроки отправки хлеба для нужд государства. Все это уже получило свою строгую оценку.

Вам предписывается круто изменить отношение к порученному делу и в течение ближайшей недели завершить план по хлебозаготовкам.

— Вот на, почитай, — со злым упреком Мошкин подал письмо Жигальникову и облизал вдруг пересохшие губы: — Все верно. За каждым словом правда. Сверху виднее. Раз верхи говорят, что хлеб есть, стало быть есть.

Мошкин начал обдергивать свой пиджачок, нервничая.

Ягодин сел на табурет у печки и стянул с ног взятые насквозь вешней влагой сапоги. Сырые портянки повесил на печные отдушники. Жигальников молча вернул бумагу Мошкину и стал сосредоточенно закуривать, запалив папиросу от третьей или четвертой спички. Умнов ногтем соскабливал с рукава кожанки пятно и напряженно думал о потерянном нагане. Общее унылое оцепенение совсем расстроило Мошкина, и он хотел сказать что-то злорадное и жесткое, но явилась Машка, в плюшевом жакете и палевом, с черными цветами, платке, концы которого были завязаны на груди большим слабым узлом. Она пришла с поминок, но глаза у ней блестели, а этот небрежно завязанный узел придавал Машке вид бодрый и независимый.

— Зачем я здесь понадобилась? — спросила она и, оглядев всех, остановилась на Мошкине, бодро блестя своими глазами.

Заготовитель все еще был прикован к тонкой бумажке, на Машку поглядел искоса:

— Ты, Мария Пригорелова, представляешь бедняцкий актив, а действия твои враждебные.

— Что я ударила председателя?

— И председателя ударила и что ты думаешь?

— Да у меня в руках на ту пору вил не погодилось…

— А ну-ка, умолкни. Помолчи давай.

— Да ты мне рот не затыкай. Меня Советская власть разговаривать учит. Он же вот учил все делать и говорить по правде, а не молчать, — она кивнула на председателя Умнова. — Я теперь вольная, свободная, и вы обратно не пугайте своим строгим выговором. Неправильной силой берете хлеб — говорю и всюду скажу. Понять не можете, что ли.