Сергей Антонов - По дорогам идут машины

— Это что же вы — дураков ищете? — такими словами встречали ребят родители. — Один должен последнее отдать, а другой станет булки печь? И не просите. Коли все дадут, так и я дам.

Пришлось снова приниматься за Никифора. У него перебывала почти вся бригада. Гриша даже заходил к нему в кузню «нажимать на сознательность». Кончилось тем, что Никифор выгнал его и заперся.

В воскресенье Лена отправилась к Никифору, твердо решив просидеть у него хоть полные сутки, а зерно выпросить любой хитростью. Она пришла к нему рано утром.

Никифор сидел за столом, пил с блюдца чай и заедал его густо посоленным хлебом. Жена его, маленькая старушка, растапливала печь. Настя тоже пила чай, забеленный молоком. В кастрюле ворковал кипяток.

— Здравствуйте, — сказала Лена, — приятно кушать.

— Здравствуй, — ответил кузнец, настораживаясь. — Не видела, Ленька уголь носит?

— Носит.

— Слава богу. Догадался.

— Носит, носит. Я там видела — крюки лежат, аккуратные крюки, ровно на фабрике сделаны.

— Ну да, на фабрике, — ухмыльнулся Никифор. — Вчерась сковал.

— Вы ровно колдун, дядя Никифор. Вот Кральку подковали, — так она теперь помолодела. Бегает, как пятилетняя.

— На ей короткие подковы были. Разве так подковывают? Пришлось все заново ставить. Передние копыта козлиные. Пришлось фасон сымать. Подковы делать. Фабричная не подойдет. Нипочем. Копыта козлиные.

— Пойду я, — сказала Лена.

— Обожди, — сказал кузнец. — Садись с нами. Почайпить.

— Спасибо. Я уже.

— Садись еще. Чего там.

Лена подсела к столу и вопросительно посмотрела на Настю. Не передумал ли отец насчет зерна? Настя украдкой поморщилась и безнадежно махнула рукой.

— Чего перемигиваетесь? — сказал Никифор. — Обратно про пшеницу? Чтобы и разговору не было!

— Нам и не надо больше, — ответила Лена. — Мы уж собрали. Гудимов полмешка дал, Гришкин отец — мешок.

— Эва, богачи, — сказал Никифор.

— Моя мама еще полмешка добавила.

Настя удивленно смотрела на Лену и молчала.

— Так все и набавили? — недоверчиво покосился Никифор.

— Конечно, все. Тетя Даша и та мешок дала, а у ней трое ребят. Уж если она дала, так неужели моя мать не даст! Совестно ведь. У тети-то Даши трое.

— Ну и будут не жравши.

— Ничего. У них картошка припасена. Грибы сушеные. И ребятишки у тети Даши терпеливые, понимают. Войну-то ведь как прожили… Вечор она им по конфетине дала, так Огарушек, который все к вам в кузню бегает, половину съел, а половину в бумажку завернул — на другой, говорит, раз.

Никифор хмуро вздохнул и, придерживая крышку чайника волосатым пальцем, стал наливать чай.

— Гудимов дал? — спросил он внезапно.

— Все дали. Только вы один и не дали. Ну, да ничего. Вы не сердитесь, что мы к вам приставали. Нам больше не надо… Знаешь, Настя, Огарушек-то дома тоже кузню затеял. Костыль притащил, топор ломаный у него вместо наковальни. Клещи откуда-то взял.

— Вон где мои клещи, — улыбнулся Никифор.

— Целый день стучит, — продолжала Лена, — тете Даше от этого стука житья нет.

— Коли бы взаймы, — сказал Никифор, — а то так, выложи, нивесть на что.

— А мы отдадим. Председатель обещался с урожая отдать.

«И правда, — подумала Лена, — нужно сегодня поговорить с председателем, чтобы отдал осенью. На это он согласиться. Мы его уговорим. Чего ему!»

— У нас зерно-то мелкое. Не сортовое.

— У всех такое. Мы отберем. Ну, я пошла…

— Обожди, — сказал Никифор — Мать, сходи-ка, смерь, сколько в левом сусеке.

Жена его заворчала.

— Да нам и не надо больше, — сказала Лена.

— Как это не надо! У всех берете, а моего не надо?

— Возьмем, что ли? — обернулась Лена к Насте.

— Ну, конечно, возьмем, когда папаня дает.

Жена Никифора вышла. В сенях послышались твердые мужские шаги.

— Твой все чаи распивает, — раздалось в сенях, — а на колеса шины не насажены. Что-то он разважничался, ровно высший комсостав.

Лена закусила губу.

В избу вошел председатель.

— Вот они. Все собрались. Ты почему не на работе, Ленка? То день и ночь тебя с поля не согнать, то…

— Сейчас идем, — примирительно буркнул Никифор. — Идем, Павел Кириллович. Она по делу. За зерном.

— За каким зерном?

— А на ихний участок. Дам мешка два. Только, гляди, отдай. По-честному.

— Чего отдать? — уставился на Никифора председатель.

— Дяденька Никифор, — сказала Лена. — Ленька уголь не носит.

— Обожди. Не путай… Ты обещался зерно отдать?

— Какое зерно?

Вошла жена Никифора с прутом и, прижав пальцами прут примерно на середине, сказала:

— Вот сколько осталось.

— Обожди, мать. Что там есть — наше с тобой дело. А Ленка врет. Совесть у ней телята съели.

Вечером Лена, макая химический карандаш в лужицу воды, писала:

«Товарищ Дементьев.

Пишет вам ваша знакомая, Лена Зорина.

Товарищ Дементьев, мы уговаривались, что наша бригада засеет в полтора раза больше нормы, и вы нам это разрешили. А как дошло до дела, председатель уперся и не дает. Уже время сушить зерно, дни наступили погожие, а он не дает. Прошу вас самих приехать поскорее или написать построже, чтобы он не отрекался от своих слов.

Лена вырезала из газеты конверт, заклеила письмо хлебом и только тут вспомнила, что домашний адрес агронома остался на подоконнике у Наталки.

Что же сделаешь! Придется посылать на райзо.

Потеплело. Солнце стало пригревать все сильней и сильней.

Мелкие лужи пересохли, и на их местах остались черные пятна. Грязь в колеях покрылась ломкой коркой. Гуси ходили вдоль деревни, растворив крылья, и сигналили, как автомобили. А ответа от Петра Михайловича не было.

Из МТС приехали машины: тракторы тянули на буксире качку с железными бочками, культиватор, зеленый, похожий на железнодорожный вагончик на маленьких колесах; потом эти же тракторы тащили автомашины, и всю ночь в деревне стоял стук и грохот и избы дрожали, как в лихорадке. К утру вся дорога была порезана гусеницами на ровные буханки, а лужи стали перламутровыми. Трактористы раскинули свое хозяйство у реки. Два молодых парня, в замасленных, словно кожаных, штанах, чумазые, нервные, похожие друг на друга, как братья, ходили по избам, знакомились с девчатами и тайком от механика меняли керосин на молоко.

Подходила пора сеять, а Дементьев все не приезжал, и письма от него не было.

Возле кладовой, на ровном месте, рассыпали зерно, спрыснули его водичкой, чтобы под солнышком пробудился спавший всю зиму зародыш в зернышке, чтобы подышал он на воле, пока не окреп, чтобы наклюнулся, чтобы легче ему было в земле сосать пищу. Целые тучи воробьев галдели у кладовой, вся крыша была усеяна ими: воробьи бросались с крыши, норовили уворовать хоть зернышко, и ребята били их палками чуть не по головам.