Сергей Антонов - По дорогам идут машины

— Пора, пожалуй, ехать, товарищ начальник! — проходя в голову состава, сказал главный.

— Пора. Езжайте, — ответил Василий Иванович.

Вагон дернуло. Надя что-то говорила, но слов из-за гудка не было слышно.

Василий Иванович сделал несколько шагов за поездом.

— Простите, вы начальник станции? — послышался голос за его спиной.

Он удивленно оглянулся. Позади него стоял старичок в шляпе с обвисшими полями, с чемоданом в руке.

— Я, — ответил Василий Иванович. — Вы откуда?

— С поезда. К вам.

Старичок поставил чемодан и закашлялся.

— Да вы не перепутали? Ведь это станция Щеглово.

— Именно. Станция Щеглово, — и, покопавшись в бумажнике, старичок достал конверт.

В конверте оказались две бумажки, сколотые скрепкой: глянцевая, со штампом директора дороги, и папиросная, на которой при свете фонаря можно было разобрать только слова «с подлинным верно», написанные чернилами.

В дежурке он прочитал бумажку.

Начальнику станции Реброву приказывали сдать дела вновь назначенному товарищу (старичок приподнял шляпу и поклонился), четырнадцатого июля прибыть на Придонскую-сортировочную и приступить к исполнению обязанностей диспетчера.

— Четырнадцатого, — с досадой сказал Василий Иванович, — а сегодня пятнадцатое… Пишут тоже…

Утром все служащие помогали своему начальнику укладываться, и Коська в первый раз увидел, что у начальника есть фотоаппарат, камера футбольного мяча, затрепанная книжка «Как закалялась сталь» и, что уж совсем удивительно, — манок на уток. Василий Иванович со всеми по старшинству попрощался и поехал на Придонскую.

На новом месте ему не понравилось. Работа его состояла в том, чтобы обеспечить подачу порожняка к угольным шахтам под бункера и составлять угольные маршруты.

Целый день нервные, крикливые люди стучали в окошечко, махали бумажками, а он, прижимая телефонную трубку плечом к уху, подписывал, слушал и ругался.

Телефоны звонили непрерывно. Одна шахта сообщала, что вагоны погружены, другая требовала паровоза; с 21-й бис какой-то человек голосом артиста говорил: «Уголь идет в отвалы. Некуда грузить уголь. За такое головотяпство отдают под суд. Как ваша фамилия?» — и нельзя было его ругнуть, потому что неизвестно было, кто это такой.

После сдачи дежурства Василий Иванович отправлялся в свою комнату, ложился на постель, подстелив под ноги «Гудок», и мечтал о тихой станции Щеглово.

Он вспоминал ясные вечера, когда в «зале» на дубовом диване усаживались Ионов, Коська, еще человека два-три и стрелочник Никифор рассказывал страшным шепотом о том, как он партизанил при немцах. Увидев вошедшего начальника, Никифор замолкал и растерянно-вопросительно смотрел на него.

— Продолжайте, — обыкновенно говорил Василий Иванович и важно проходил в дежурку, хотя ему очень хотелось послушать Никифора.

Он вспоминал темные зимние ночи, когда по платформе мела метель и снег передувало через рельсы тонкими, как марля, лентами и в лесу мерцали глаза волков, а Никифор отгонял их, звоня в станционный колокол.

Он вспоминал садик с качелями, дежурку с отставшими обоями, вспоминал разговоры с Надей, которые так и не удалось довести до конца.

Через две недели он написал рапорт с просьбой вернуть его на прежнюю работу. Управление отказало.

А еще через неделю пришло письмо от Коськи. Коська писал, что у них все попрежнему, что поспели яблоки, и стали они рассыпчатые, как вареная картошка, и «скусные». И само Коськино письмо пахло яблоками.

«Сбили меня с пути, — думал Василий Иванович, следя за лампочками селектора, — жить бы сейчас в Щеглове, поставить домик на две комнаты, окнами в сад, да так, чтобы ветки в стекла упирались, да взять бы Надю. Она согласилась бы, чего ей не соглашаться!»

Он снова написал рапорт, и на этот раз ему посчастливилось: старичок заболел, и должность начальника станции Щеглово оказалась свободной.

Василий Иванович быстро собрался. Никто его не провожал: на Придонской ему не удалось ни с кем подружиться.

Он приехал в Щеглово как раз в тот день, когда со стороны Москвы должен был подойти Надин, сорок четвертый.

На станции действительно, как писал Коська, все было попрежнему: из-за пыльных кустов акации все так же выглядывало станционное здание, выкрашенное желтой краской, так же торчал у платформы фонарь, который зажигали к приходу пассажирского, и в зале все тот же диван стоял в углу.

Первым увидел начальника Никифор и удивился, до чего он похудел и осунулся. Старые приятели служащие окружили Василия Ивановича на платформе. Все стали уговаривать его дня два-три отдохнуть, съездить на рыбалку или в деревню к Никифорову свояку. Но он наотрез отказался и от рыбалки и от свояка и предупредил Ионова, что сегодня вечером сорок четвертый будет принимать сам.

Устроившись в прежней комнате, Василий Иванович навел порядок в дежурке: перевернул лист картона, которым был накрыт стол, и зачеркнул на табель-календаре тридцать две цифры, каждую отдельным крестиком.

Вечером Коська поведал Никифору по секрету, что начальник немного не в себе: зачем-то целый час ходил по саду и мерил шагами землю, а потом остановился, как: врытый, и сказал баку с кипятком: «Поезд стоит одну минуту, и я вас люблю».

В двадцать три пятнадцать подошел пассажирский.

Ночь была темная, и, казалось, черное небо, без звезд, без месяца, опустилось до самой земли.

Василий Иванович, против обыкновения немного заторопившись, подошел к вагону.

— Ну, как в Москве? — спросил он, забыв даже поздороваться.

— А что в Москве, милый. В Москве хорошо. Деревья на улицах садят.

Василий Иванович поднял фонарь. У двери вагона номер два стояла пожилая проводница в берете, натянутом на уши.

— А Надя где? — спросил Василий Иванович.

— Какая Надя?

Василий Иванович подумал, что он неправильно рассчитал дни. Надя, наверное, приедет завтра со следующим сорок четвертым.

— А-а, — догадалась, наконец, проводница. — Это, верно, та стрекоза, на чье место я заступила. Она, милый, на курсы пошла.

— На какие курсы?

— А кто их знает, на какие. То ли на главного кондуктора, то ли еще главней. Далеко тебе будет до нее.

— Опаздываете, — строго сказал Василий Иванович.

Ему казалось, что поезд на этот раз стоит удивительно долго.

Наконец вагоны тронулись, торопливо подлаживаясь друг к другу и сбиваясь на стрелках. Красный фонарик, похожий на раскаленный уголек, плавно поплыл вдаль.

Раздался трескучий звук рожка, похожий на крик ночной птицы, — это Никифор с переезда сигналил о том, что поезд благополучно проследовал со станции.

В темноте воскликнул паровоз, и десятки других паровозов один за другим ответили ему из лесной чащи.