Федор Кравченко - Семья Наливайко

Много дней пролежал Максим в госпитале. Он уже начал было поправляться, когда ему рассказали о смерти шофера Протасова. Максим очень мало знал этого человека, лежавшего в соседней палате, Ему было известно лишь то, что он, Протасов, на предельной скорости вывез его из-под вражеского обстрела. Протасов был ранен, когда пытался защитить своим телом Максима.

Очень хотелось Максиму посмотреть на него, но, когда ему разрешили выйти из палаты, Протасова уже не было — он скончался после тяжелой борьбы за жизнь.

Максиму казалось, что он потерял самого близкого человека. Он ходил по широкому коридору госпиталя, всматриваясь в незнакомые лица раненых, которым так же, как и ему, разрешалось ходить, и мучительно припоминал лицо Протасова. Кажется, у него были небольшие рыжеватые усы. Максим запомнил только эти усы и глаза — добрые, небесного цвета, глаза северянина.

Немного поправившись, Максим начал искать себе занятие. И вдруг пришло в голову, что он может быть полезным, находясь даже в госпитале. Он организовал кружок по изучению мотора. Выздоравливающие бойцы знакомились с новыми типами танков и самоходных орудий.

Каждый день Максим осведомлялся: нет ли ему писем? И никак не мог привыкнуть к короткому ответу медсестры (которой так хотелось, чтобы он получил письмо). «Нет, — говорила сестра, — но вы ждите. Напишут».

Кто напишет? Клавдия? Но, если бы она была жива, разве не нашлось бы у нее сил, чтобы разыскать Максима? Нет, Клавдия, наверное, погибла. Если она не успела эвакуироваться, гитлеровцы убили ее…

Он боялся даже подумать, что Клавдии нет в живых. Где-то в душе жила неистребимая вера в то, что все закончится благополучно, настанет снова мирная, счастливая жизнь. Он с новыми силами примется за любимое дело… И сына… сыночка Леню будет воспитывать.

Устав, Максим добрался до своей койки и лег. Сосед, лежавший справа, радостно улыбаясь, читал письмо. Сосед слева лежал, остановив взгляд на матовой лампочке, смутно белевшей под потолком. За окном сверкало солнце, и трудно было понять, о чем думает раненый, глядя на лампочку. Неожиданно он повернул голову, посмотрел на Максима, словно почувствовал его взгляд.

— Читал сводку? — спросил сосед, оживляясь. — Наши-то наступают.

Максим рассмеялся:

— Это ты на потолке вычитал?

— Почему на потолке? В газете… И по радио передавали.

— А я вижу: человек прилип глазами к лампочке, — продолжал шутить Максим. — Что-то он там изучает, думаю.

— Электрик я, — сказал сосед. — Гляжу вот: какая грубая работа. Лампочку подвесили, как в казарме. Да мы и в казармах аккуратнее делали. По работе соскучился, брат. Эх, об чем говорить…

Максиму захотелось рассказать о себе, о своих мыслях. В это время в палату вошла санитарка.

— Сестра вас спрашивает, — сказала она тихо электрику.

— Сестра? — недоумевал тот. — А что ей нужно? Я ни на что не жалуюсь.

— Да ее не пускают, — сказала санитарка, тоже чему-то удивляясь.

— Почему не пускают? Ничего не понимаю. Она что, из другого госпиталя?

— Да она ваша сестра… не медицинская, — пояснила санитарка. — Насилу разыскала вас.

— Марина? — прошептал электрик, судорожно приподнимаясь.

— Да, да, Марина. Только лежите, нельзя вам вставать.

После длительных переговоров с главным врачом сестру электрика пропустили, и она неслышными шагами вошла в коридор госпиталя.

Здесь было тихо. В глубоких креслах, затянутых чехлами, сидели выздоравливающие бойцы. Им было приказано сидеть спокойно, поменьше волноваться, иначе главный врач не разрешит выходить из палаты. Они с детским любопытством рассматривали появившуюся в коридоре курносую молодую женщину.

Марина помнила все указания дежурной медсестры: войдя в палату, она осторожно прижалась к раненому и, сдерживая слезы, тихо сказала:

— Ты только не волнуйся, Вася, не расстраивайся. У нас все, все благополучно. И Катя твоя жива-здорова…

— А дети… дети?

— Детки тоже здоровенькие. Вот снимочки… погляди…

Она показывала брату маленькие любительские фотографии. Он, всхлипывая, прижимал их к щеке, затем долго всматривался в круглые детские личики.

Максим с трудом сдерживал слезы. Когда Марина положила снимки под подушку брата, он вдруг попросил:

— Покажите, пожалуйста… У меня тоже… вот такой карапуз где-то…

— Где? — машинально спросила Марина.

— Не знаю, — устало произнес Максим.

С грустной улыбкой разглядывал он чужих детей. Марина украдкой наблюдала за ним, наконец сказала:

— А я вам помогу найти его. Ей-богу. Вот ведь братишку-то разыскала… Скажите, кто вы? О жене расскажите… я все… все запишу…

— Она у меня бедовая, — с похвалой отозвался о сестре электрик.

Максим сообщил ей все данные: о Клавдии, о матери, об Анне Степановне… Может быть, кому-нибудь из них удалось эвакуироваться…

Он провожал Марину в коридор и все еще рассказывал ей о Клавдии, которая, должно быть, уже поседела с горя…

Марина пообещала, прощаясь:

— Умру, а своего добьюсь. Уж какую-нибудь Наливайко я вам разыщу через Бугуруслан. Да я и в газеты буду писать. Я вот Васеньку нашего так и нашла. Он до войны в газеты пописывал…

Когда Марина ушла, Максим вернулся в палату, лег на свою койку и сказал соседу-электрику:

— Если хочешь, после войны в Сороки уедем.

— Это где? — спросил электрик.

— На Украине. Там такие места… залюбуешься.

— А люди?

— Люди? Вроде меня. А что?

— Поеду, — с улыбкой проговорил электрик. — Ты погляди-ка… вот что я придумал…

И, поблескивая молодыми глазами, сосед начал показывать Максиму чертежи, сделанные им карандашом в маленьком блокноте.

— Электрополивалка, — с гордостью произнес он. — Для искусственного орошения овощных культур…

День был тихий, небо серое, облачное; сверху падали редкие снежинки; казалось, их можно сосчитать. В белесом поле с шумом пронесся черный поезд. Сидор Захарович задержался на крыльце конторы и поглядел на пробегающие вдали цистерны. Часто, глядя на товарные составы, он думал: «Если б хлеб можно было добывать, как нефть или руду…» Он завидовал рабочим. Ему хотелось беспрерывно добывать пшеницу, как шахтеры добывают уголь. И его злило, что начиналась зима. Был он по-прежнему шутлив, но все чаще придирался к кому-нибудь из колхозников и, если обижались на него, говорил:

— Тяжело, да? А на фронте легче?

По ночам, освободившись от колхозной работы, Сидор Захарович читал газеты. Он повесил у себя над кроватью карту Советского Союза и часто, оторвавшись от газеты, водил шершавым пальцем по карте, хмурясь, покачивая головой. Уже и Харьков и Киев взяла Красная Армия, а все же сколько еще земли украинской фашисты поганили! Сколько еще боев впереди!