Федор Кравченко - Семья Наливайко

Спустя полчаса Максим сидел у стола и глядел на мать, убиравшую корыто и вытиравшую мокрый пол. Казалось, он видел ее только вчера, такой же озабоченной, быстро убирающей комнату. Но было это очень давно и совсем в другом месте; было это в тот самый вечер, когда Петр вместе с Максимом и Романом собирался на фронт.

Петр уходил воевать, как в театр: мылся, аккуратно причесывался, брился. Он беспечно шутил, и Максим невольно любовался братом — самым веселым и самым красивым в семье.

Он был похож на мать. Максим, с детства считавший себя неудачником, не раз с завистью думал о Петре. И завидовал ему даже в ту минуту, когда они все трое уходили на фронт, — завидовал той смелости, с которой Петр шел навстречу смерти. Прощаясь, Петр заглянул брату в глаза: «Будь здоров, агроном, смотри, патроны не посей вместо пшеницы…»

В ту минуту Максим подумал, что он в последний раз видит брата… И теперь вздрогнул: на него смотрели ласковые синие глаза Петра. На мгновение Максим потерял рассудок: он с трудом осознал, что это мать смотрит на него, закончив свою работу.

— Как в бане выкупался, — сказала Катерина Петровна, продолжая ласково улыбаться.

Максим знал: мать думает сейчас о Петре, о том, как он купался, уходя на фронт. Максим был менее разговорчив и не так ласков, как Петр. Он казался сердитым, хотя в жизни никого не обидел. Дети в школе, где он руководил агрономическим кружком, относились к нему с особым уважением. Они затихали, как только он появлялся в школьном коридоре. Анну Степановну любили ребята и после уроков бежали за ней почти до самого дома, расспрашивая о чем-нибудь, а Максима они никогда не провожали; он уходил один, думая о чем-то своем. И никто не догадывался, что он завидовал тем, кто умел беззаботно смеяться и балагурить.

Они сидели вдвоем. Мать молчала, только глядела на сына не отрываясь, словно видела в нем всю свою семью. Впервые Максим заметил тоску в светлых глазах матери. Казалось, глаза ее блестели не от смеха, а от слез: синими каплями вспыхивали они и гасли под серебряными прядями свисавших на лоб волос.

Вспомнилось, как Андрей в шутку жаловался, что с детства знал только седые волосы матери, что его родила старуха. Мать била его пальцами по губам и просила Максима рассказать о ее русой косе… Он один в семье помнил мать молодой. Но Максим отмахивался, продолжая читать книжку, с которой не расставался даже во время еды.

Теперь хотелось сказать матери, что он помнит ее молодой; с тех пор прошло много лет, но она почти не изменилась. — Еще и сейчас только сухие, жилистые руки старили ее… Но Максим ничего не сказал; он приподнялся и, налегая на костыль, направился к матери. Хотелось приласкать ее — одинокую, терпеливо ожидавшую сыновей… Но ему так и не удалось это сделать — он вдруг застонал и присел на другой стул, закрыв глаза от боли и вытянув раненую ногу.

Вдруг мать повалилась на пол и, осторожно прикасаясь к этой самой ноге, заплакала. И он опять ничего не мог сказать. Он уже знал, что Петр и Роман погибли, а Андрей остался партизанить… Мать жила одна в этом чужом домике… И даже Клавдия, добрая Клавдия, которую мать любила, как родную дочь, забыла о ней… Вся семья разбрелась, и мать напряженно разыскивала всех в огромном мире. Она так хотела снова собрать семью, но пока только один Максим вернулся. И мать тихо спрашивала, глядя на его раненую ногу:

— Больше не пошлют на фронт, правда, не пошлют?

— Не пошлют, — угрюмо ответил сын.

— Не пошлют, — тихо повторила мать.

Она продолжала сидеть на полу, глядя на Максима счастливыми глазами. Затем поднялась и, взбивая подушки, ласково прошептала:

— Отдыхай, Максимушка, завтра поговорим обо всем.

Она вышла в соседнюю комнату, неслышно прикрыв за собой дверь. Засыпая, Максим услышал приглушенное всхлипывание. Он догадался, что это мать плачет, но у него не хватило сил открыть глаза.

Кажется, никогда еще не было столько сил у Катерины Петровны. Как молодая девушка, работала она лопатой, отгребая снег, расчищая дорожку от крыльца на улицу. Потом принесла от колодца два ведра воды, не замечая, что пальцы щиплет мороз. Затем ушла в колхозный двор, где, как всегда, по утрам собирались колхозники и бригадиры.

Она заговаривала с каждым встречным, и все улыбались Катерине Петровне, зная о ее радости.

Сидор Захарович давал указания возчикам, сидевшим уже на возах и сдерживавшим застоявшихся лошадей; несколько подвод с дымящимся на морозе навозом направлялись в поле. Подростки гнали коров к колодцу — на водопой. Где-то у колхозного клуба простуженным голосом заговорило радио, и люди начали прислушиваться, упрашивая друг друга: «Да тише… не мешайте же слушать…»

В сводке Информбюро сообщалось о новых победах Красной Армии, и Сидор Захарович покачивал головой, укоряя самого себя:

— Красная Армия наступает и скоро Сороки освободит, а я тут застрял. Принимай уже дела, Катерина Петровна, отпусти душу на покаяние.

— Не торопи ее, — вмешался Ворона, — до Сорок еще далеко. Ты дай ей с сыном наговориться. — Он вдруг спросил, обращаясь к Катерине Петровне: — Что, крепко спит?

— Спит, — прошептала Катерина Петровна, — спит как убитый.

— Совесть, значит, спокойная, — сказал Ворона, — а люди черт знает что болтают про такого человека. Чтоб им языки поотсыхали.

Катерина Петровна замерла от страха: не думает ли Ворона рассказать всем про письмо Кости? Но ведь это же такая глупая выдумка. Максим не был в немецком тылу. Он из госпиталя выписался.

Сидор Захарович нахмурился. Колхозники настороженно смотрели на Ворону. А он продолжал, пожимая плечами:

— И как это только может язык повернуться у Керекеши? Ну, даже если что-нибудь знаешь, зачем языком трепать? Государственный человек, а такие безответственные слова говорит.

— Да что он там говорит? — строго спросил Сидор Захарович.

— Ну, мелет языком… будто Максим Наливайко, с которым он в одном полку служил, в первом же бою здоровую ногу бинтом обмотал… и дал стрекача… Конечно, Максим не вояка. Он агрономическим, а не военным наукам обучен, но все-таки воевал. Это же факт. Нога-то, оказывается, действительно ранена, и даже всерьез…

Ворона все еще продолжал возмущаться поступком почтальона, но Катерина Петровна не слушала его. Опустив голову, чтобы не видеть окружавших ее людей, она почти побежала домой, сбиваясь с тропинки, проваливаясь в глубокий снег.

Максим проснулся от страшного гула. Казалось, за окнами разрываются бомбы. Он вскочил и застонал от боли. В глаза ударили солнечные лучи, и в первую минуту он не мог сообразить, где находится. Наконец увидел мать, стоявшую у стола, на котором с вечера оставалась грязная посуда. Это она громыхала пустыми кастрюлями, неизвестно для чего переставляя их с места на место. Брови ее были нахмурены. Заметив, что сын проснулся, она начала тихо вытирать посуду, но по-прежнему метала в его сторону недовольные взгляды. Он не мог понять, что случилось.