Федор Кравченко - Семья Наливайко

— Что это ты затеяла? — спросил Максим. — Этот дом все равно покинуть надо. Я тебя и малышей с собой заберу.

— Да что ты?!

Анна Степановна замерла, как изваяние, на табурете. Только щетка ее была натуральной: от нее отрывались, падая на пол, тяжелые белые капли.

Много дней они ехали поездом, но дорога не утомляла Максима. По утрам он выбегал на остановках из вагона, чтобы запастись для «всей семьи» кипятком. Он жадно слушал радио и затем рассказывал новости Анне Степановне, малышам. Красная Армия продолжала наступать, неудержимо двигаясь на запад. Максим не скрывал огорчения, что сам в такое время находится «не у дел»…

Он уже распрощался с костылем, хотя еще прихрамывал, и был уверен, что ему удастся снова попасть на фронт.

Приехали они в воскресенье, и Максим был удивлен, найдя в доме только Настю, сидевшую за столом, на котором лежала географическая карта.

В руках Насти был большой красный карандаш, которым она старательно водила по карте. Она так увлеклась, что не заметила, когда гости вошли в комнату. Услыхав голос Максима, она подняла голову и смутилась. Максим шутливо вытянулся, приложив руку к козырьку:

— Здравствуйте, Настя Васильевна. Вот мы и прибыли… Целый десант.

— Ой, мои дорогие! — воскликнула Настя. — Да мы ж все жданки уже поели. Здравствуйте, Максим! Всех… всех поцелую. А теперь садитесь, завтракать будем…

Максим огляделся: на плите румянились маленькие пирожки; в огромной кастрюле клокотал компот. Можно было подумать, что здесь ждали гостей, хотя он и не предупредил (не мог предупредить) о дне приезда. Тем не менее даже у Насти был праздничный вид.

Она смущенно сложила карту, спрятала карандаш. Максим пошутил:

— Я вижу, вы стратегией занялись.

Настя улыбнулась:

— Смотрю, куда наши дальше пойдут.

— А-а… — протянул Максим и снова окинул взглядом покрытый белой скатертью стол, горы пирогов, патефон. — Да вы и в самом деле гостей ждали? Нас или не нас?

— И вас… Только не сегодня, — сказала Настя и, глядя на озабоченного Максима, почти хвастливо прибавила — У меня теперь большая семья, Максим. В будни мои сынки и дочки в интернате, а по воскресеньям домой приходят. Я такой обычай завела, чтоб не забыли материнской ласки.

— Сироты?

— У нас нет сирот, — строго возразила Настя. — Смотри не проговорись при детях!

Максим подумал, что сейчас мать приведет ребят. Это даже лучше, что в доме ребята будут. Ведь он должен сказать о возвращении на фронт.

Неожиданно веселой оравой ворвались в комнату дети: шесть мальчиков и четыре девочки. Настя радостными глазами следила за каждым движением своих «сынков» и «дочек», угадывая малейшее их желание. Подкладывая пироги на стол, за которым они разместились, она сказала:

— В интернате пирогов не пекут. Так воны дома заказывают.

— Дома?

— Дома, — подтвердила Настя. — Надо, шоб каждый из них дом чувствовал, семью…

Максим спросил:

— А где же это мать загулялась?

— Як це де? — сказала Настя. — Разве ты не знаешь? Я думала, шо тебе уже все рассказали, раз ты молчишь. Катерина ж в Сороки поехала.

— В Сороки? Почему такая спешка? Могла бы нас дождаться.

— Куда там! Як тилько прийшла бумажка из райкома, она всю ночь и спать не могла. Тягло забрала и поехала. А я своей очереди жду не дождусь… Если бы Катерина знала, шо Андрей жив, она пешком побежала бы в Сороки.

— Андрей?

— Эге ж. А ты и про Андрея не знаешь? Катерина уехала, а на другой день письмо от Андрея пришло. Яке счастье, господи!

Максим смотрел на Настю, как на безумную.

— Андрей? Наш Андрей?

— Ну а чей же? — сказала Настя, и глаза ее заблестели. — Если бы я могла, на крыльях вслед за ней полетела бы… А то ж сердце не выдержит, когда враз сына увидит.

Я зол, как сто сорок семь чертей, о которых когда-то говорил дядька Никита. Все столько времени воевали, а я что делал? О чем расскажу я братьям и матери, когда снова соберемся в нашей хате? Я поседел в семнадцать лет, но от чего? От страха.

Со злостью гляжу в красное небо заката. Оно напоминает мне зарево. Сосны на синем холме кажутся приросшими к земле одноногими птицами. Они взмахивают темными крыльями, мечутся, как птицы, застигнутые пожаром, и никак не могут подняться вверх.

Я, кажется, стал другим с тех пор, как после большого перерыва снова заглянул в зеркало. Нет, не в зеркало — в воду. Тетка Варвара спрятала от меня свое зеркальце, с которым она не расставалась даже в лесной землянке.

Однажды я выполз из норы и кое-как добрался до родника, поблескивавшего среди кустов. Я склонился над водой и вдруг почувствовал такую слабость, словно заглянул в пропасть. Я ведь забыл о своей седине.

Я, кажется, спросил:

— Это ты, Андрей?

Нет, я не спросил, только подумал. Не жалость, а злобу вызвал во мне этот седоголовый парень. Что может быть отвратительнее собственной слабости?

Я со стороны вижу его — Андрея Наливайко. Он мстил немцам, как только мог. А теперь без толку бродит среди развалин, называющихся населенным пунктом Сороки.

Рядом с ним шагает молодой советский офицер. Наш Гриша, «тяжеловес», уже дважды ранен и стал капитаном. Он приехал навестить родителей, но нашел только мать. Скоро он снова едет на фронт.

Я уже видел бойцов и командиров Красной Армии в погонах. Они озадачили меня, но Гриша… Гриша ошеломил.

Гришка — капитан, командир батальона! На плечах у него золотые погоны (он ведь отпускник и решил щегольнуть!), на груди новенький орден Боевого Красного Знамени и гвардейский знак. А я — Андрей Наливайко — несостоявшийся партизан.

Гриша много говорит о будущем Сорок; говорит о том, как весной зацветут вишневые сады. Он стал разговорчивым, этот гвардеец.

Он рассказал мне, как однажды после боя его поразило цветение деревьев среди дымящихся руин.

Он видел на выжженных войной полях молодую траву. Она была зеленее той, что растет на земле, не тронутой огнем.

Мы незаметно вышли в поле. У края вспаханной полосы кричали суетливые галки. Над синим горизонтом застыло белое облако, похожее на пушистое заснеженное дерево. Земля была мирной, ужас войны казался сном.

— Зачем ты воскрес, Андрей? — спросил Гриша, все еще удивленно рассматривая меня. — Ведь ты стал легендой. О тебе можно было песни слагать. Я думал: приеду в Сороки и поплачу над могилой героя. А ты воскрес…

— На кой черт мне становиться легендой? — возразил я нетерпеливо. — Что я сделал для этого? Вот про Петра даже до партизан слухи дошли. Он погиб, как герой. Когда его машина загорелась, он не стал спасать свою жизнь. Он давил немцев горящим танком до тех пор, пока сам не сгорел. Да, слух о нем облетел всю Украину и дошел до нас. Вот он какой! А я что сделал?