Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

А Калугин, занимаясь просвещением рабочих, смело отмечал теоретические ошибки Зиновьева. Тот знал об этом и делал вид, что уважает критика за его принципиальность и философский склад ума. Однажды доверил ему прочтение рукописи до ее напечатания, а когда Калугина свалил радикулит, то Григорий на своей машине отправил больного на лечение старорусскими грязями, но все это делалось с одной целью — перетянуть умного партийца в свой лагерь.

Новгородец решительно постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, переступил порог. Однополчане более двух лет не виделись. Было что вспомнить, о чем поговорить, но латыш предельно деловит:

— Извини. Поболтаем в другой раз, — живо проговорил он и, подавая широкую ладонь с короткими пальцами, глазами указал на венский стул: — Садись!

Ого, агрессивен. Калугин ответил пронизывающим взглядом. За широкий письменный стол Сомса сел плотный, седеющий, с густой бородкой, латыш. Его армейская гимнастерка поблекла. На стене, над крупной головой секретаря, красочный портрет Зиновьева. Раньше это место меж окон занимал портрет Ленина в простой рамке.

Клявс-Клявин перехватил взгляд однополчанина и вынул из ящика длинный листок с размеренным почерком Сомса.

— Карл взял портрет Ленина. Написал, что не расстается с ним. Рекомендует не отпускать тебя. Я готов на это, но давай, старый товарищ, сразу договоримся: четко проводить линию Северо-Западного бюро…

— Если эта линия, — вставил Калугин, — не будет искажать линию ЦК. Так или не так?

— А что, имеются факты? — закостенел Клявс-Клявин.

— Имеются, батенька! — Он уставился на окно с видом на Кремлевскую площадь, где в центре бронзовела многофигурная Россия. — Ленин и ЦК за повсеместное сохранение исторических памятников…

— Прицел неточный! — отмахнулся латыш. — Памятник памятнику рознь. Бумажный кризис обязывает нас собрать как можно больше тряпья и макулатуры. А ты срываешь государственный план. Почему восстал против ликвидации церковного архива?!

— Тебе предвзято доложили! Я восстал не против ликвидации, а против поспешности: требовал отобрать из архива Новгородской консистории наиболее ценные бумаги, исторические документы. К счастью, Иванов не все отправил на фабрику, часть архива продал торговцам на обертку. Теперь иной кулек, затоптанный в грязь, важнее прилавка новых книг! Профессор Передольский в базарном мусоре нашел лист, вырванный из журнала монастырской тюрьмы: кто сидел, за что сидел, как вел себя еретик. Новгородчина — родина русского критического переосмысления религии, а у нас нет документов о стригольках и «жидовствующих», хотя располагали подлинными свидетельствами. А сколько еще ухнет в котел и сбросные ямы? Нуте?

— Лес рубят — щепки летят!

— Нет! Сейчас не штурм Перекопа, а мирное время…

— Время преодоления кризиса! Нас душит бумажный голод! А в Антонове преет склад церковной макулатуры. Ты наложил запрет?

— Опять не то! — возмутился историк и вынул из кармана толстовки книгу в золотистом переплете. — Вот «Логика»! Ее издали братья Лихудовы. Здесь рядом они преподавали грамматику, философию, математику. Учти, даже требник с автографом мыслителя Феофана Прокоповича — редкость! А из котла не вынешь…

— Все равно разворуют!

— Нет! Приняты меры.

— Я тоже принял меры, — латыш тронул телефонный аппарат, блестевший на столе: — Говорил с Григорием: бумага важнее…

— Я позвоню Луначарскому! И заодно доложу об уничтожении исторических памятников.

— Пустая затея! — засмеялся секретарь. — Зиновьев уже утвердил список ленинградских памятников, предназначенных к сносу. Перед Московским вокзалом нет «Пугала», перед Троицким собором — трофейных пушек. На очереди микешинская Екатерина. И это нагромождение, — жест в сторону окна, — в утиль! И не пытайся мешать!

— Позволь! — историк рукой оперся в стол, словно перед ним кафедра. — Не твои ли слова: «Ненавижу латвийских правителей. Одно радует — свято хранят облик старой Риги». Как же так? Тебе, рижанину, дорог свой город, а мне, новгородцу, нет?!

Маскируя свою минутную растерянность, латыш надел роговые очки. Он заговорил тоном ниже:

— Я не отказываюсь от своих слов и одобряю твой патриотизм. Однако, — он пальцем пригвоздил настольный календарь, — сейчас все брошено на восстановление народного хозяйства…

— Верно! Но любая задача зависит от места, времени и условий! — отчеканил Калугин и кивнул на окно: — Новгородцы говорят: «Нам нужны заводские кирпичи, а не кирпичи древних храмов. Нам нужен производственный чугун, а не расплавленный обелиск. Нужны прочные стулья, столы, а не мебель восемнадцатого века. Нужно складское помещение, а не старинный храм».

— А если нет?! — вскочил Клявс-Клявин. — Если у нас пока нет ничего?! Вот и приходится…

— Нет! Горящей свечой комнату не согреешь, а поджечь можно! Изволь факт. Наши противники указывают на екатерининскую беседку: «Здесь хранилась царская лодка, чудо русских корабелов, а большевики пустили ее на дрова!» И неважно, что яхта императрицы давно сгнила: им верят, ибо ряд фактов против нас. Все это помогает врагу натравливать людей на партию.

— Народ — толпа, а не рабочий класс! — Вскинул голову. — Что скажут пролетарии, когда узнают, что мы, авангард, охраняем псалтыри да царскую рухлядь?! — Снова ткнул календарь. — На повестке дня — выполнение решений Апрельской партконференции…

— Что мы и делаем, — подключился Калугин, — восстанавливаем кирпичный завод, расширяем мастерские водного транспорта, открыли мебельную фабрику, поднимаем кооперацию, тесним частников…

— Хорошо! — выкрикнул секретарь. — Экономика — база коммунизма, а не бронзовая реклама царизма!

— Не повторяй чужие слова, батенька! Пучежский поносит не только Петра Первого, но и «дворянских писателей» Пушкина и Лермонтова, а также высмеивает былинных богатырей…

— Ну это уж слишком! — Он потянулся к телефонной трубке: — Я лично обзвоню членов Комиссии по увековечению памяти Ленина. Определим место для монумента вождю и решим судьбу микешинской стряпни. Решим голосованием. И не будь в обиде, дорогой однополчанин, если окажешься в меньшинстве.

— В таком случае — вынесу на бюро!

— Ты что? — кисло улыбнулся латыш. — Ответственный?

— Но и ты пока еще не избран.

— Это формальность.

— Не формальность, а Устав партии. И псковские большевики…

— Вон куда тебя занесло! — побагровел ставленник Зиновьева. — Ну что ж, философ, выноси на бюро. Посмотрим, чья возьмет. А пока что, в первую очередь, достойно встретить иностранцев: только что звонил Енукидзе…

Латыш демонстративно взял телефонную трубку.

Калугин доволен и не доволен собой: бескомпромиссная защита исторических ценностей — правильная позиция, а вот в запальчивости утрачен самоконтроль — нельзя было ссылаться на псковскую неудачу. Теперь Клявс-Клявин сообразит, что их подпольная мистерия под строгим контролем. Впрочем, возможно, он не уловил сути дела: ведь Псков не за горами — губкомы обмениваются новостями.