Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

Эти слова я услышал возле яхт-клуба, когда возвращался от учителя. Слышимость объяснима: сухие сосновые доски настила, подобно музыкальной деке, резонировали звуки — при южном ветре я, житель Антонова, слышал топот на мосту. Репликам я придал значение потому, что именно в тот вечер Калугин посвятил меня в секретную операцию «Алхимик».

Охота за Алхимиком подогрела мой интерес к выставке собак: я был уверен, что в Красных казармах Морозов передаст гастролерше золотые слитки и что там, на плацу, появится Циркач со своей Мунькой. Так что я одним заходом накрою двух зайцев!

Красные казармы и кривая речушка окружали учебный плац. Над ним малюсенькими парашютиками витали тополиные хлопья. Они цеплялись за костюмы участников выставки, зрителей, музыкантов и голосистых лоточников:

— «Сафо»! «Пушка»! «Зефир»!

— А вот не хуже виски — медовые с маком ириски!

Неистовое солнце ликовало на медных трубах. На широком дощатом помосте военный оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». Я зорко следил за кирпичными воротами, где вот-вот появится Морозов. А Филя и Циркач сидели в компании антоновских ребят из приемника. Они стайкой разместились на разлапистой иве с черным дуплом.

Держа в поле зрения каменные столбы, я подошел к юным болельщикам и громко пригласил всех на вечернюю игру с футболистами Волховстроя. Приглашение вратаря сборной Новгорода возымело действие: Циркач, с Муней на руках, бесстрашно поднялся во весь рост, чтобы рассмотреть меня. Узкоголовый мальчик был настолько плоским, гибким, что я невольно смекнул: «В любую форточку юркнет». Он наверняка по водосточной трубе лазает в книгохранилище.

Но вот оркестр примолк, на трибуне вспыхнула алая рубаха оратора. Пучежский произнес зажигательную речь, огласил состав жюри и под аплодисменты объявил выставку открытой. Трубачи грянули марш «Прощание славянки». Охотники вкруговую повели собак на поводках. В необычной обстановке бедняжки, поджав хвосты и озираясь, жались к ногам хозяев, которые и без того сбивались с размеренного шага.

Седовласая, в темном платье, Анна Васильевна вела длинношерстного огненного сеттера. Следом за нею Николай Николаевич, думая о своем, шел рядом с бело-коричневой гончей, у нее могучая грудь и широченные лапы. Разнообразие пород невелико: гончие, легавые и лайки. Все же любой показ животных не только приятное, красивое зрелище, но и наглядное доказательство того, что и собачья эволюция невозможна без антиподов.

Наконец-то в проходных воротах показался Морозов с пятнистым догом в наморднике: огромный пес осмотрел своих собратьев с явным презрением, на его ошейнике золотился жетон.

Жюри совещалось недолго. Оркестр проиграл туш трижды: золотую медаль получила легавая адвоката Арефьева, серебряную — калугинский гончак, а бронзовую — сибирская лайка с пушистым хвостиком баранкой.

Затем началась стрельба. Калугин, стреляя плохо, не состязался: болел за друга. А тот, высоченный, в сером костюме, двумя руками держал двустволку двенадцатого калибра и терпеливо ждал своей очереди.

Пахло пороховым дымком. Лебедевская катапульта метала вверх с разной быстротой круглые тарелочки в сторону пустынной речки. Стрелок, заняв позицию у барьера, целился в течение одной секунды. Из десяти вспорхнувших «бекасов» изобретатель сбил десять! Награда — золотые часы. Воркун смазал один раз: получил портсигар из серебра. Рослый усач аккуратно уложил в плоскую папиросницу толстенькие «пушки» и, щедро улыбаясь, обнес папиросами курильщиков.

Поздравляя призеров, Калугин потрепал чекиста по плечу, а нашего Эдисона обнял и шепнул насчет кирпичного завода. Мой учитель удивительно быстро спускался с небес на землю.

Я скрытно следил за каждым движением Морозова. В клетчатом костюме, с темным ежиком на круглой голове, он одну руку засунул в карман, а другой сдерживал на тонкой цепочке красноглазого свирепого дога.

Вдруг чувствую, что меня за рукав тянут из толпы. Мелькнула догадка: «Роза». Так и есть. Один на один она прошептала:

— Вчера у нас в архиве был редкий визитер. Обычно Иванов бегает к Пучежскому, а тут сам начальник пожаловал. Они закрылись в кабинете и о чем-то секретничали. Я, проходя мимо двери, расслышала одно слово, сказанное в сердцах: «Футурист!»

«Сомнительно, чтобы горячо обсуждалась поэзия, да еще при закрытых дверях», — размыслил я и решил сообщить об этом Николаю Николаевичу.

А выстрелы гремели. Среди женщин отличилась Арефьева, жена адвоката. Из восьми тарелочек она разбила семь. И тут же, довольная, светлозубая, по просьбе Морозова передала свое французское ружьецо молодой спортсменке в матроске и синем берете. Незнакомка стреляла вне конкурса. По тому, как она ловко и уверенно вскинула двустволочку, даже я, горе-охотник, угадал в ней опытного снайпера. Ни одного промаха!

Зрители забили в ладоши. Морозов рванулся к победительнице и на белой лайковой перчатке преподнес ей искрящееся алмазом золотое колечко:

— Ваш приз!

Молоденькая «стрельчиха» улыбнулась, а у меня и глаза на лоб: в белокурой незнакомке я признал «Вечернего соловья» и невольно вспомнил вчерашнюю позднюю встречу на мосту Морозова с Берегиней, портрет которой давно примелькался.

Но что такое? Яснопольская, с ловкостью Соньки Золотой Ручки, незаметно опустила колечко в нагрудный кармашек пиджака Морозова и резко отвернулась. А садовник Сильвестр, с благоухающим букетом белых тугих роз, нежданно бухнулся на колени перед актрисой:

— Божественная! Пречистая дева! Не верь нам, блудням! Особо, — зло покосился на мясника, — этому кобелю с белой лапой!

Видимо, дог уловил зловещую искру от взгляда бывшего монаха и с рычанием бросился на коленопреклоненного. Другой рухнул бы на спину, но Сильвестр устоял и, словно пружина, отбросил пса к хозяину. Тот схватил собаку за ошейник, хотел скрытно сбросить намордник, но Морозова остановил комиссионщик Коршунов.

Солидный, в светлой шляпе, с курчавыми бакенбардами и вечно дымящей трубкой, он умышленно громко распорядился в сторону своей разодетой супруги:

— У ворот извозчики! Поспеши, пока есть свободные!

И, словно по команде, перегоняя друг друга, нэповские воротилы устремились к выходу. Тем временем к моему учителю подошла премьерша театра Вера Чарская и, счастливая, за что-то благодарила его.

Тут я вспомнил о воришках, вскинул глаза на старую иву, а там чирикали одни воробушки. Вспомнилась бессмертная пословица: за двумя зайцами погонишься…

К счастью, Калугин, занятый Минусом и Плюсом, не заметил, как я улизнул из Красных казарм. Свое бегство я оправдал тем, что впереди ответственная футбольная игра. Хотя, откровенно, я думал не о предстоящем состязании, а о том, зачем Берегиня дорогое кольцо вернула Морозову, а цветы от Сильвестра приняла. Еще меня удивили мои просветители, Передольский и Калугин: они держались друг от друга на расстоянии, но глаз не спускали с «Вечернего соловья». Мне же было отрадно, что Яснопольская отвергла морозовский «приз»: теперь я не думал о ее связи с Алхимиком. Мне виделась заманчивая картина: я удачно защищаю ворота, мне аплодируют, а Берегиня несет кудрявому вратарю белоснежные розы.