Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

А что? Кто воспел Беатриче и Лауру? Их сверстники? Нет! Седина, как серебро, обладает чудодейственной силой очищения. Пора зрелости — пора побед! Передольская безумно любит мужа, хотя моложе его на двадцать лет. Разница в годах, разумеется, не помеха для семейного счастья.

Счастье, счастье! В чем твой секрет?

Стремление к счастью, как снежный ком, падающий с горы, обрастает новыми и новыми желаниями, мечтами, грезами, пока все это, чрезмерно облипшее, не рассыпается у подножия старости.

Для него счастье — осуществление замысла; потому-то он не разочарован, а очарованным упорно шагает к цели. Не случайно его кредо — ни дня без цели! Все же одной цели мало: его гложет тайна: зачем Берегиня едет с ним?.. О, так сойдешь с ума!

Калугин давно заметил, что рыбалка избавляет его от всех дум, кроме одной: «Не прозевать бы поклевку». И он чуть свет накопал червей. От пожарища тянет гарью. Вспомнился страшный случай, когда сохатый выскочил из задымленного ельника на чистый мох и ухнул в бездну горящего торфа. Душераздирающий лосиный вопль поднял глухарей за болотом.

У каменных быков недостроенного моста водится лещ. Здесь на Волхове краевед всегда отдыхал душой: за спиной родной город, слева древнее городище, справа белый Юрьев, а прямо былинное озеро, где кипенный туман в пламени утренней зорьки.

Зеленый челн закреплен двумя шестами. Рыболов, в серой панамке и брезентовом переднике, следит за чуткой леской подпуска, а сам слушает мудрый звон юрьевских колоколов. Первым качнул речной воздух великан весом в две тысячи сто пудов. Его стенание, как и все на свете, возникло из слияния противоположных сил. Нет колокола без языка, а языка без колокола: они едины и враждебны меж собой; дуля-язык бьет капот-колокол, а тот всем литьем отторгает било:

— Бу-у-у! Бу-у-ум!

Потом запричитали другие колокола: мощные стремились заглушать малые, а те, дробясь о басы, создавали вкупе вечный мотив противоборства:

— Часть — Целое — Часть — Целое!

Новгородец с детства любит перезвон, но сейчас его отвлекал назойливый соловьиный свист. Оглянувшись, он порядком изумился. На пологом берегу Яснопольская в белоснежном платье махала голубой вуалью. Он мигом кое-как побросал на дно челна нить с крючками и выдернул колья, но, понимая, что поспешный рыболов смешон, поубавил прыть. И неторопко пристал челном к размытому берегу.

— Держитесь! — Она смело прыгнула на корму и устояла. — Мой папа мечтал о сыне, потому рядил меня в штанишки, брал на охоту, рыбалку, учил стрелять, играть в бильярд и шахматы. Теперь все это пригодится там, куда вас забросят…

Скрывая приток радости, Калугин деловито спросил:

— Что за новость принесли?

— Отрадную! — Берегиня села на скамейку челна. — Прислуга Гершеля — Матренина землячка, даже из одной деревни. Я подружилась с обеими. С товарками я быстро схожусь. Так вот вчера вечером домработница слышала перебранку аптекаря с дочкой. Оказывается, Рахиль не знала, что черные мешочки для дяди заполнялись не только старинными монетами.

— Прекрасно, голубушка! Воркун в курсе?

— Да! — Она, хмурясь, указала на Троицкую слободу. — Опять встретила архивариуса. Увивается за мной, а следит за вами. Подозрительный бубенчик. Кто он?

— По-моему, тройник: пишет биографию Зиновьева, прилаживается ко мне, набивается в ученики и скрывает свое третье лицо, пока не выявленное.

— Сказал, что едет в Москву на совещание архивистов.

— Такую персону нельзя отпустить одного, — улыбнулся он, довольный тем, что Берегиня понимает его с полуслова. Рядом с ней легче переносить удары судьбы.

— Да, чуть не забыла! Тройник сказал: бюро переносится…

— Это не без участия Пискуна. Не зря он выведывал у меня философские положения. Жди каверзу.

Бывший Духов монастырь. Архивными фондами плотно заставлены стеллажи на двух этажах каменного здания. За пять лет существования хранилища здесь до сих пор не закончена опись. Нет, подлинные грамоты с черными печатями царя Федора Ивановича давно пронумерованы, зато трапезная завалена кипами церковных бумаг.

Конечно, их надо сортировать: что в макулатуру, а что на полки. Но сотрудников мало, а работы много — проще нагрузить вагоны и сбыть на бумажную фабрику. Так и велось, пока не свели с ним счеты. Теперь Иванов — рядовой научный сотрудник, хотя по-прежнему занимает кабинет заведующего губархивом до прихода нового начальника.

Уступить место не страшно, страшно отдать партбилет: без него не вернешь пост. Надо, как железному петуху на спице, уметь держать нос по ветру.

Отмычку к натуре Зиновьева он подобрал быстро: тот, как и Троцкий, окружал себя подхалимами. Архивариус представился биографом Зиновьева, а свела их дочь новгородского аптекаря.

Случилось это так: провизор, меняя «спиритус ректификатис» на макулатуру, хвастанул Пискуну, что его дочь Рахиль — доверенное лицо Зиновьева. Хвала отцовскому тщеславию: все пошло как по маслу. Безработная дочь аптекаря Роза — в штате губархива, а Рахиль приблизила бывшего монаха к Григорию.

Здешний губком пока в руках зиновьевцев. Они считают его своим. А он не уверен в их победе на съезде. Однако, не подмостясь, не досягнешь. Имей второй лик. Лик партийца, преданного ЦК. Помогай ленинцам. И он тайком работал на Воркуна: слал ему верные анонимки, прикидывался учеником Калугина.

Все хорошо! Смущает Третье лицо! Пока он удачно проскочил чистку партии, а мелкие грешки — карты, вино, женщины, церковные словеса — даже маскируют его основной грех.

Ему не везло в карты. Всегда в проигрыше, всегда в долгу перед Сильвестром. Словно ключник, Пискун охраняет добро своего благодетеля; и когда чекисты заинтересовались золотыми слитками новгородского происхождения, он придумал легенду о золотой модели памятника.

Арест Сильвестра не испугал его: старший брат никогда не выдаст младшего. А на мелкие расходы пущены чистые листы бумаги: ими расплачивается даже в парикмахерской. Многое предусмотрел. И все же ТРЕТЬЕ лицо не дает ему покоя.

В Риге сентябрьской ночью боевая дружина напала на центральную тюрьму. Смельчаки спасли от смертной казни Лациса и других деятелей пятого года. Один подвиг сильнее ста агиток. Молва о героях взбудоражила Кузнецовскую фабрику, где Иванов расписывал фарфор. Художник не сразу нашел подпольщиков. Ему поручили распространять листовки и нелегальную газету «Циня». Он не в восторге: незаметным делом не прославишься. А тут еще революционные грома стали реже и слабее.

Иванова арестовали в тот момент, когда он уже разуверился в победе рабочих. На очередном допросе он продал свою душу и товарищей по партии. Жизнь провокатора беспокойна: он нервничал, озирался, ждал расплаты. И однажды с иконкой на груди улизнул из Риги. Скитался по Южной Галиции, затем укрылся в северном монастыре под Новгородом. Здесь ему доверили охрану ризницы, орловских ценностей и переписку Аракчеева.