Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

— Что за мистика?! — взревел Пучежский. — Почему обязательно «четыре»? День переходит в ночь, а ночь в день. Где же другие два перехода, да еще с противоположными знаками? Где?

— За Полярным кругом! — ответил Калугин. — День переходит в день — круглые сутки свет; затем ночь переходит в ночь — сплошная темень. Не так ли, друзья мои?

Калугинское дополнение пошатнуло противников. Пучежский стоял открыв рот. Первым очнулся Клявс-Клявин:

— Э-э! Разве круглая держава на пьедестале вращается как Земля? Откуда взяться метаморфозам?

— Учти, батенька, и простой стакан может засверкать всеми гранями мироздания, если он в руках диалектика. — Историк одобряюще кивнул Киберу: — Продолжайте, друг мой!

В этот миг на подоконник сел красивый сизарь: он оглядел кабинет, не нашел здесь своего друга Карла Сомса и выпорхнул. Проводив сочувственной улыбкой голубя, Кибер продолжал:

— Полярности ОДНО и МНОГОЕ допускают меж собой лишь четыре перехода: феодальная РАЗДРОБЛЕННАЯ Русь перешла в ЕДИНОЕ централизованное Московское государство — многое перешло в ОДНО с плюсом. ЕДИНОНАЧАЛИЕ Петра Первого, революционера на троне, выродилось в САМОДЕРЖАВИЕ Палкиных — ОДНО перешло в ОДНО с минусом. Любое ЕДИНОНАЧАЛИЕ рано или поздно переходит в КОЛЛЕКТИВНОЕ управление государством — ОДНО переходит во МНОГОЕ с плюсом. Но всякое государство, как сказал Ленин, несет в себе свое отрицание и сменяется народоуправлением — многое через минус переходит во многое…

— Итак, — подхватил Калугин, — налицо диалектическая фигура превращений с четырьмя переходами и четырьмя противоположными знаками…

— А Маркс, — сорвался с места латыш, — пользовался «квадратом превращений»?

— Разумеется! В «Капитале» противоположности товар и деньги образуют фигуру четырех переходов: Товар — Товар, Товар — Деньги, Деньги — Деньги, Деньги — Товар.

— А Ленин?

— Завещал разрабатывать диалектику со всех сторон.

— Как «со всех»?! — опешил латыш. — И с метафизической?

— Нет! — улыбнулся историк. — Метафизика не сторона диалектики, а ее антипод.

— Я не понимаю, — пожал плечами Семенов. — Калугин борется за точность логики. Что в этом дурного?

— Есть дурное, но с нашей стороны, — ответил Кибер и вперился в секретаря губкома: — В самом деле, Ленин за дальнейшую разработку диалектики, а Пучежский против такой установки; Ленин анализирует аксиому, фигуру, формулу, а Пучежский не признает такой анализ; по Ленину, на первых шагах пропаганды диалектики неизбежны ошибки, а Пучежский исключает какие-либо ошибки. Наш «ортодокс» под видом охраны марксизма отрицает творческий подход к диалектике, в природе которой заложено бесконечное развитие…

Калугин оглянулся на дверь: чекист не мог оставить друга в беде — значит, что-то случилось…

— Товарищи, напрашивается другой итог! — ораторствовал основной докладчик. — Калугин извратил нашу диалектику, приписал ей числовую мистику.

— Правильно! — заверил Клявс-Клявин и поспешно поднял листок со стола: — Калугин готовит к изданию журнал «Ленинец». Предлагаю отстранить путаника от этой работы и запретить ему выступать с теоретическими докладами…

— Протестую! — твердо заявил Юдин. — Мы с Николаем расходимся по ряду философских вопросов, но это не значит, что не прав именно он. Ленин указал, что диалектика без естественных наук не продвинется вперед. А я, откровенно, пока что не очень силен в диалектике природы…

— Но, но, товарищ редактор! Самокритика — вещь полезная, но в данном случае ты прав: Мендель — лжеученый, а Калугин подражает ему — выводит из житейских «горошинок» числовые закономерности, — латыш засмеялся. — Великие ученые только мечтают открыть ВСЕОБЩИЙ закон сохранения, а Калугин всех опередил…

— Конечно! — не утерпел Кибер. — В своем отечестве нет пророков! Зато есть Циолковские!

— Вот-вот! Когда ракета взлетит к Луне, тогда и вспомни Циолковского! — ледяным взглядом Клявс-Клявин охладил горячего калугинского заступника. — А пока мы имеем дело с утопистами, с той разницей, что калужский — научный фантаст, а новгородский — лжеученый, Мендель номер два! — Вскинул руку. — Конец прению! Сейчас не до философии. Нас ждут рабочие и крестьяне. Ставлю на голосование…

Он поднял над столом листок с заготовленной резолюцией. Николай Николаевич невольно вспомнил старый суд, когда господа присяжные заранее выносили приговор революционеру:

— Прошу последнее слово!

— Здесь не суд, а заседание бюро губкома! — грубо отказал председательствующий и заглянул в шпаргалку. — Признать, что товарищ Калугин Н. Н. не специалист, а дилетант в области философии, почему и скатился к ревизии материалистической диалектики, к ее вульгаризации, схематизму. Упрощенцу нельзя доверить теоретический журнал Новгородского губкома. Запретить ему выступать с лекциями на философские темы. Поручить товарищу Пучежскому А. М. выступить в местной газете и журнале с разоблачением идейных ошибок…

Он не договорил. В кабинет стремительно вошел Воркун, одетый по форме, и объяснил:

— Задержался. Говорил с Москвой. На совещании архивистов рижский коммунист опознал в нашем Иванове провокатора. Его забрали. Он признался, что был агентом царской жандармерии…

Из рук Клявс-Клявина выпала записка и, скользнув по краю стола, упала к ногам Калугина. Резолюция была написана рукой Пискуна. А чекист еще сильнее загудел:

— Предатель партии, смягчая свою вину, сумел доказать, что он тайно помогал ГПУ, и подтвердил это свежим донесением — разоблачил сына урядника…

Воркун взглядом прижал Пучежского. Тот закрыл лицо дрожащими ладонями…

(А Иванова в самом деле не расстреляли; в конце двадцатых годов я видел кинохронику, посвященную Соловецким островам. На экране промелькнул знакомый недоросток в очках. Пискун, будучи ссыльным, водил экскурсии по старинному монастырю. Зато Пучежский, исключенный из рядов партии большевиков, вскоре застрелился.)

Сообщение начальника губотдела ГПУ конечно же помешало зиновьевцам приписать Калугину ревизионизм марксистской философии, но это не помешало Зиновьеву «повысить» его в должности: ему, преподавателю совпартшколы, доверили заведование педагогическим техникумом на окраине Северо-Западной области.

Начал с Колмова. В прохладном парке больницы мать что-то шептала ромашке. Цветок она зажала забинтованными руками. Сын не сказал, что его направляют в Белозерск. И все же сердцем она почувствовала разлуку: поцеловала его в щеку. Расставались у волховской воды напротив Антониевского монастыря, озаренного утренним солнцем.

Николай Николаевич хотел вызвать перевозчика через реку, но ему отказал голос. Пришлось махать панамкой, свистать, словно как в детстве гоняя голубей.