Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

— И даже в философии?!

— Разумеется, голубчик! Наша философия наиболее действенная. Еще Герцен сказал: «Диалектика — алгебра революции».

— Тю, тю! — ухмыльнулся Пискун, щурясь. — Алгебра — это образ, а вы буквально диалектику подчиняете алгебре.

— Наоборот! Из диалектических законов вывожу математические истины. — Он стал подсчитывать подорожные столбы. — Вот предметы обозначаем числами, а все предметы появились за счет единства и борьбы противоположностей. Так или не так?

— Так! Все развивается за счет противоречия.

— Значит, арифметическая прогрессия обязана противоречию?

— А если налицо геометрическая?

Зная, что Пискун увлекается шахматами, Николай Николаевич перешел на язык этой игры:

— На доске два цвета, по четыре фланговых клетки, по восьми переходных, шестнадцать черных фигур, шестнадцать белых, всего тридцать две фигуры и шестьдесят четыре клетки на доске. Это какая прогрессия?

— Два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре — конечно же геометрическая!

— А почему, батенька? Да потому, что я играю за белых и черных, и ты, противник, играешь за себя и пытаешься разгадать мои ходы. Значит, в основе игры не одно, а два ведущих противоречия.

— Это что же?! — изумился Пискун. — Развитие одного противоречия определяет ход арифметической прогрессии, а два противоречия ход геометрической?

— Совершенно верно! — просветлел Калугин. — Все прогрессии, ритмы, математические действия, формулы в конечном счете вытекают из развития одного узла и системы противоречий.

— Боже мой! — ужаснулся бывший монах. — А ведь наш комвузовец приписывает вам обратное, что вы не выводите числовую науку из диалектических законов, а вульгарными гвоздями пришпандориваете числа к диалектическим законам; что вы приспешник Прудона и Дюринга, что ваша диалектика кухонная! (Он осмотрелся по сторонам.) Пучежский готовит вам разгром. И меня подбивает…

Иванов открыто дружил с Пучежским. Николаю Николаевичу было неприятно, что Пискун «продавал» приятеля, и сменил тему. Увидев на берегу реки одинокую кирпичную башню, охраняемую музеем, он подумал о предстоящем посещении Молочникова.

— Александр Павлович, вы были в музее Льва Толстого?

По тому, как сжался архивариус, надо было ожидать, что сейчас последует необычный вопрос о создателе литературного музея в Новгороде. Пискун пропустил мимо себя статную женщину с бадейкой, залюбовался ее обнаженными ногами и провокаторски зашептал:

— Крайности сходятся, глаголет Гегель. Молочников начал с того, что предал иудейскую веру, переметнулся к христианам, заделался толстовцем и упростился: взял из деревни бабу с увесистыми кулаками, и она вовсю покрикивает на блаженного муженька…

Рассказчик снова задержался взглядом на голых ногах слобожанки и тихо продолжал, посасывая папиросу:

— Толстовец — оригинал: на нем чесучовая пара, черная шляпа и галоши и зонтик в любую погоду. В таком облачении он ездил в Ясную Поляну. Брал там крамольную литературу и распространял ее. За что и угодил за решетку…

Видимо, Иванов почувствовал, что его шовинистический душок раздражает старого революционера, и осведомительский тон сменил на адвокатский:

— Владимир Айфалович — новгородский слесарь. У него своя мастерская. Чинит хлебодарам орудия труда. В шестнадцатом продал заводик Новгородской губернской кассе молочного кредита за сто шестьдесят тысяч. Бывшего хозяина, опытного мастера, назначили управляющим теперь уж казенного предприятия и обеспечили твердым окладом…

Архивариус приподнял толстый портфель:

— А где тысячи? Пропил? Спрятал? — показал кукиш. — На дворике поставил каменный павильон и открыл в нем музей Толстого. Из частных музеев — первый в России. Знамение Новгорода!

Загадочно улыбаясь, он вдруг заговорил тоном обвинителя:

— Летом двадцать второго года завод подвергли ревизии. Обнаружили незаконную продажу локомобиля, большого молота и недостачу в сумме тридцати шести тысяч. Толстовец вскипел: «Какая растрата? Я хозяин, что хочу, то и делаю!» Главный ревизор мигом в актохранилище, затребовал нужный архив, открыл папку и ахнул: все документы подшиты, а единственный акт купли-продажи завода исчез…

Пытаясь отождествить Молочникова с Алхимиком, историк спросил:

— Суд был?

— Был. Но по другому иску: нэпман Молочников зашился с налогами. Непомерны! Но у него даже имущество не описали.

— Почему?

— Гусев, бывший секретарь Толстого, произнес на суде Демосфенову речь: Молочников-де против царизма, год отсидел в крепости; среди поклонников Толстого олицетворял рабочий люд; получил от писателя сорок два письма; недаром Софья Андреевна отдала ему личные вещи мужа; недаром академик Браз изобразил основателя толстовского музея просветителем. — Иванов поставил портфель на камень, торчавший из крапивника, и, скрестив руки на груди, заверил: — За точность ручаюсь: за каждым словом документ…

Архивариус предложил сгонять партию. Калугин отказался: тот лучше играет в шахматы, а главное — историк дорожил временем, и к тому же Иванов готовил биографическую справку о Зиновьеве и не раз подкидывал за шахматной доской скользкие вопросики — допытывался, как Николай Николаевич его оценивает. Такое впечатление, что бывший монах шпионит. Подозрение было продиктовано тем, что Калугин открыто осуждал Зиновьева за его вульгарную оценку исторических памятников России. Пискун от рождения глуховат, недавно ездил в Ленинград за слуховым аппаратом и конечно же мог видеться с Зиновьевым.

— Товарищ Калугин, вы знаете, я давно дружу с Пучежским, но душой и умом за ковчег России. Мой тезка, выпускник Ленинградского комвуза, слушал лекции Зиновьева и круто проводит его линию. Он даст вам бой по двум пунктам: снесет микешинский памятник — раз! — Пискун конспиративно огляделся. — И припишет вам ревизионизм — два! Я тоже считаю ваше желание подковать диалектику числом мистикой! Так что в одном деле я вам помощник, а в другом — лютый враг. Ась?

«Вьюн», — подумал Калугин, а вслух поблагодарил бывшего монаха за откровенность. Первый наскок с «троицей» ему не удался. Теперь жди второго…

Калитку в родной дворик открыл ученик, которому он обрадовался и которого решил взять с собой на экскурсию в литературный музей Молочникова.

Шагая рядом с Калугиным, я мучительно ждал оценку моему описанию смерча, но учитель говорил о «Войне и мире»:

— Учти, дружок, недопонимание философской идеи ведет к искажению поведения персонажей. Лев Николаевич недооценивал обратного влияния личности на массы и события. Отсюда — образы Кутузова и Наполеона излишне скованны, пассивны, хотя роман, разумеется, эпохальный, философский.