Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

— Ну, а ты что молчишь?

Миндалевидные глаза Шельняка забегали, как мне показалось, растерянно, и я подумал, что ему не хочет­ся выступать.

Но он сутуло поднялся.

— Снежков напрасно называет письмо Меньшовой клеветническим. Могу подтвердить, что ради уборщицы Косолаповой он пошел на преступление — израсходовал талоны на хлеб, которые был обязан сдать.

Я растерянно посмотрел на него, на Тамару и сказал:

— Но вы же знаете, для какой цели я использо­вал их?

Тамара не отвела глаз, усмехнулась, а Шельняк по­тупился. Он, видимо, колебался. Вздохнув, признался:

— Действительно, на талоны был выменян сульфи­дин для Настиного сына.

Хохлов оборвал его:

— Все ясно... Все у тебя?

— Все,— торопливо согласился Шельняк.

Я видел, как Дьяков опять засопел, заерзал на стуле.

Хохлов сказал веско:

— За морально-бытовое разложение и разбазарива­ние хлебных талонов объявляю Снежкову строгий выго­вор с занесением в личное дело. Как будет послана за­мена, снимаю Снежкова с должности. На этом кончим.

— Дайте мне слово!— крикнул я.

Он сказал холодно:

— Дискуссии разводить будем после войны. Сейчас не время. Приступаем к работе.

Когда выходили из кабинета, я нарочно приотстал, чтобы не столкнуться с Дьяковым. Ох, как было стыдно пасть в его глазах: бабник, склочник, хапуга!

У порога передо мной остановилась Тамара и повер­нулась ко мне, ожидая, когда я распахну перед ней дверь. Посмотрела на меня с наглым любопытством, поблагодарила надменным кивком. И пошла, как ни в чем не бывало. Неужели это она просиживала вечера подле Мишки?

Чего уж требовать от других? Шельняк и Долотов связаны с Хохловым одной ниточкой. Смешно, началь­ника ЖКО пригласили на производственное собрание! Оба выступали потому, что если снимут с работы Хохло­ва, полетят и они. А Шельняк-то какой гусь оказался?

Это ведь он снабжает Хохлова икрой и водкой. На это летят сотни хлебных талонов, что там мои восемь килограммов... Да, но я брал и потом, чтобы подкор­мить Мишку... Ах, как нехорошо! Ведь только это обви­нение и было справедливым... Все-таки самое главное в жизни — быть честным. Тогда ничего не страшно — правда в нашей стране всегда восторжествует... Но раз­ве я не был честен, если взглянуть на мой поступок с точки зрения большой правды?.. И что же обо мне ду­мает Дьяков?.. Постойте, а откуда Хохлов знает, что я писал в главк? Комиссия признала меня склочником? Не может быть! Как же тогда меня утвердили в дол­жности?

Обо всем, что произошло, я написал письмо Калиновскому. Через четыре дня пришла телеграмма: «Выду­мано нельзя опускать руки нужно бороться».

Хорошо сказать — бороться. А как? Калиновский говорил: надо идти к людям. К кому именно? Прежде всего, к Дьякову. Ведь мне нужен совет.

Но разве Дьяков будет теперь со мной разговари­вать?..

И я начал сторониться Дьякова. Раньше это было бы почти невозможно, потому что тогда я не мог обходиться без его паровоза, а сейчас у меня была своя дрезина. Видел я его редко, обычно — издали.

И поэтому его приход ко мне домой был для меня полной неожиданностью.

А он вошел, как будто бы ничего не случилось, по­жал, задержав в ладонях, мою руку, начал свертывать цигарку.

— Как это там, Николаич, говорится?— начал он, хитро поглядывая на меня из-под седых бровей.— Если Магомет не идет к горе, так гора идет к Магомету? А? Чего же ты все из себя Магомета-то изображаешь? Под лежачий-то камень вода не течет, слыхал, наверное?

Я смутился.

— Эх, Николаич, Николаич,— продолжал он, вздох­нув.— Не хотелось мне с тобой поначалу говорить, больно было слушать, что ты по бабам ходишь и хлеб­ные талоны вроде бы пропиваешь. Да не такой человек наша Настя, чтоб я поверил в это; знаю ее с первого дня на Быстрянке... Да и Дуська—душа-человек. Вчера я с ней разговаривал — заплакала она, когда о тебе вспомнила.. Говорит: «Прову глаза выцарапаю за Снеж­кова...»

Я опустил голову.

— Да, Николаич,— снова вздохнул Дьяков, — жизнь — она штука сложная. Да и Прова нашего вокруг пальца не обведешь. Ведь торф он один дает беспере­бойно во всем нашем тресте. Ныне-то была первая загвоздка, и то из-за морозов; я-то знаю—с первого дня здесь работаю.

Он выпустил клуб дыма, посмотрел на меня, покачал головой.

Сказал:

— Эх, партизан, партизан. Все один и один. Чего ж ты народ-то обходишь? В главк-то писал — не посо­ветовался с нами? О чем бумага-то была?

Видя, что он ждет, я сказал хмуро:

— О порочном методе руководства.

— Н-да,— протянул он.— Ну, а сейчас ты и руки опустил? А духом-то падать вовсе и не надо. В жизни всякое случается. Что, думаешь, у меня жизнь больно гладкая прошла? Я вот этими руками революцию делал, первым машинистом был на Шатуре, когда по приказу Ленина торф для молодой республики добывать стали. А потом сколько этих шатур объехал. И сюда первым машинистом заявился — по партийной мобилизации по­слали. Все езжу — жена уж привыкла... Всякое бывало и у меня в жизни... И хохловы, и нехохловы были. Од­нако всегда жил так: прав — стою на своем, бьюсь за правду... В общем, вот что, Николаич, положение у тебя хуже губернаторского: с работы тебя Пров снимет, да еще характеристику тебе подпортит... Пиши-ка ты в главк Калиновскому, который приезжал к нам: он о тебе высокого мнения; да и нам не надо, чтобы тебя снимали, потому — работаешь ты по транспорту у нас лучше других.

Я молча протянул Дьякову телеграмму Калинов­ского.

Дьяков прочитал ее несколько раз, поднял на меня глаза:

— Ну, а что я тебе говорю? Бороться надо,— Он задумался.— Вот что, Николаич. Посоветовались мы тут о тебе с членами бюро... В общем, давай-ка, езжай к Вересову...

Но съездить к Вересову мне было не суждено.

Возвращаясь в полночь домой с Островка, где сошли с рельсов три вагона, я замер у подъезда. Меня пора­зил горячий шепот, раздавшийся из темноты. Начав сбивать снег с валенок, я остановился.

— ...Ты вся, как цветок,— шептал прерывающийся мужской голос.— Был бы я сильно учен, я бы стихи о тебе сочинял... Кожа у тебя нежная, словно лепесто­чек... Замерзла ты поди? Дай я тебя полушубком при­крою... Хорошо так?

— Хорошо... Очень...— отозвался задыхающийся от счастья девичий голос.— Слышишь, как сердце бьется? Это от того, что нежный ты...

— Как птичка... Сердечко маленькое, а стучит как...

На втором этаже хлопнула дверь, заскрипели сту­пеньки под грузными шагами.

— Идет кто-то, Сенечка,— шепнула испуганно де­вушка.

— Не бойся. Темно здесь — хоть глаз выколи.

«Семен Шавров?— удивился я.— Вот никогда бы не подумал, что он может так говорить. Мне таких слов не найти даже для Лады».

И вдруг вспыхнул луч фонарика и загремел голос Хохлова:

— Нашел место, где девку прижимать! А-а, да это ты, Шавров?! То и хватаешь выговора, что по ночам...— Хохлов бросил грязное слово.