Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

Стеклянной пробкой, смоченной йодом, лейтенант мазал кожу на сгибе сустава среднего пальца. Он оцарапал палец о зубы матроса, и это окончательно взбесило его.

Свинство! Еще привяжется какая-нибудь дрянь. Дьявол его знает, может быть, сифилитик. Не стоило в зубы, надо было по уху смазать.

Максимов недовольно уставился на врача светлыми ледянистыми зрачками, и врач заробел перед этим взглядом. На него повеяло холодной сыростью погреба.

Врач вообще боялся Максимова. Он чувствовал за офицерским лоском лейтенанта, за крахмальным без пятнышка кителем, за бритым, холодно правильным лицом бесчувственную скотскую жестокость и всегда старался избегать встреч и разговоров с Максимовым.

— Ну что, коновал? — спросил Максимов, и Башкирцев покраснел, сознавая, что это не товарищеская шутка, а открытое брезгливое презрение флотского баловня к врачу, постороннему и плебейскому существу.

«Хам!» — подумал Башкирцев, но выжал из себя сочувствующую улыбку и попробовал отшутиться.

— Вы, кажется, занимаетесь здесь индивидуальной врачебной практикой? Не годится.

— Палец ободрал об одного прохвоста, — резко ответил Максимов, помахивая рукой, чтобы просушить йод. — Чем могу служить?

— Я, собственно, из-за этого самого прохвоста, — неловко выговорил Башкирцев, — он приходил сейчас в лазарет. Видите ли, Вадим Михайлович, строго говоря, никаких объективных показателей заболевания нет, одни субъективные жалобы. Но, принимая во внимание, что Шуляк вообще страдает малокровием, я полагаю возможным просить вас если не совсем освободить его на сегодня от работы, то дать какую-нибудь полегче. Дело в том, что головная боль…

— Завяжите! — грубо прервал Максимов, тыча доктору закрученный бинтом палец, и Башкирцев, замолчав, послушно завязал бантом хвостики бинта.

— Видите ли, дело в том, что, строго говоря и принимая во внимание, — Максимов, издевательски подчеркивая, повторял неуверенные обороты речи врача, — что, собственно, я не выражал желания слушать лекции по медицине. Или матрос болен, или матрос сукин сын. А раз сукин сын, то лечить его буду я, а вы можете возвращаться в лазарет.

— Как вам угодно, — сказал Башкирцев обиженно, — я считал необходимым сказать…

Он затоптался на месте. Хотелось брякнуть Максимову что-нибудь оскорбительное, резкое. Но Башкирцев не мог преодолеть своей робости перед лейтенантом и вообще был не способен обидеть муху. Он увальнем вытеснялся из каюты, прищемив дверью полу кителя.

Лейтенант Максимов убрал йод и одеколон в стенной шкафчик. Надел фуражку, проверив перед зеркалом правильность посадки кокарды над переносицей, и вышел на палубу.

Зной с берега плыл все жарче и томительней. Дрожа и струясь, пламенел воздух.

— Рассыльный! — крикнул лейтенант Максимов. — Боцмана Бутенко ко мне.

Рассыльный оторвал руку от виска и ринулся.

— Рассыльный, назад!

Окрик пригвоздил рассыльного к палубе, и он сразу густо вспотел от жары и испуга.

— Скажешь Бутенко, чтоб явился вместе с Шуляком.

— Есть сказать Бутенке, чтоб пришел с Шуляком к вашему высокоблагородию.

Капля пота сползла с брови рассыльного и солью жгла глаз, но он боялся моргнуть и только нервно подергивал щекой.

Лейтенант Максимов отошел к борту и облокотился на планширь. Поднял голову и неторопливо обвел взглядом рангоут. Вахтенный начальник мичман Регекампф, безбровый, румяный и жизнерадостный, побледнел и задержал дыхание, беспокойно следя за лейтенантом.

«Придерется, кобра. Как пить дать, придерется. Тали у стрелы я забыл приказать обтянуть», — подумал мичман, страдальчески морщась.

Но Максимов равнодушно отвернулся, и розовая краска вернулась на щеки Регекампфа.

От бака полушагом-полубегом, стараясь и угодить начальству и соблюсти собственное сверхсрочное достоинство, приближался бесшеий, похожий на циркового борца боцман Бутенко, поблескивая цепочкой. За Бутенко с опущенной головой шел матрос Шуляк.

— По приказанию вашего высокоблагородия… — зачастил, вздуваясь от усердия и скорости, Бутенко, но Максимов лениво махнул рукой, и боцман замер, задрав подбородок и не сводя глаз с лейтенанта. Если бы у боцмана был хвост, он, несомненно, завилял бы им перед Максимовым.

Лейтенант смотрел мимо, не замечая боцманской ретивости. Он смотрел на Шуляка пронзительно и беспощадно. Остановившийся одновременно с боцманом, Шуляк с хода неловко нагнулся вперед, но боялся выправиться и стать удобней.

Взгляд лейтенанта пугал его. Несмотря на жару, по спине прошла холодящая зыбь. От неподвижных серых зрачков Максимова еще круче ломило болевшую голову.

— Боцман, — сказал наконец Максимов, и Бутенко вздрогнул, — подвесишь сейчас Шуляка в беседке за борт — мыть краску. Понял?

— Так что мыть краску. Понял, вашскородие.

— Ступай!

После этой фразы все должно было пойти гладко, священным уставным порядком. Боцман и матрос должны повернуться кругом, твердо приставляя ногу, и отчетливым шагом двинуться по должному направлению.

Бутенко сделал уставный поворот и лоб в лоб столкнулся с неповернувшимся Шуляком. Это было неожиданно. Но еще неожиданней Шуляк отстранил боцмана локтем и, побледнев до серости, сказал четко и звонко:

— Как хотите, вашскородь, а на беседку я не пойду… У меня кружение — недолго в воду свалиться. Дайте работу легче, я не отказываюсь.

Бутенко покосился на лейтенанта. Случай непредвиденный и невероятный. Получается как будто неисполнение приказания. Бутенко незаметно подтянул плечевые мускулы и напрягся, как легавая на стойке.

Лейтенант Максимов свел брови и дрогнул углом губы. Пальцы правой руки зашевелились, складываясь, но сейчас же разжались — лейтенант вспомнил о поцарапанном пальце.

— Молчать! — сказал он глухо. — Марш в беседку, сволочь!

— Не пойду, вашскородь. Нет такого закона. — Шуляк неожиданно повысил голос и переступил с ноги на ногу.

— Да ты что ж это… — начал боцман, подступая к Шуляку, чтобы взять его за локоть, но мгновенно замолк и опустил руку.

Лейтенант Максимов, стремительно повернувшись, уходил на шканцы.

Шуляк стоял понурясь. Возбуждение упало. Он беспомощно и тупо смотрел на узкие тиковые доски палубы, прошитые черными тесемками пазов.

Голову разламывало. Палуба начинала медленно кружиться и звенеть. Шуляк пошатнулся и, стараясь удержаться, услышал, как через воду, бормотание Бутенко:

— Дак ты, холера, боцмана страмить вздумал? Тебе што, а мне за таку дисциплину ответ держать? Ужо я тебе морду расчищу, гадюка скрипучая…

Шуляк бессильно закрыл глаза. Все стало безразлично. С усиливающимся нежным и гулким звоном палуба, транспорт, небо проваливались в горячую колеблющуюся пустоту.