Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

— Вы уже одеты? — удивленно сказал Кошевой. — А я к вам. Нам приносили приказ?

— Да, — ответил Казимиров.

— Послушайте, Виталий Павлович, я пришел поговорить с вами. Я уже был у Бачманова и Регекампфа. Они совершенно со мной согласны. Нам нужно подать особое мнение по поводу дела Шуляка.

— Я вообще не желаю принимать участия в этой подлости. Я пойду к Головнину и откажусь от участия в комиссии, — взволнованно сказал мичман.

Кошевой отступил и с изумлением посмотрел на Казимирова.

— Что вы? Зачем такие эксцессы? Вам же будет хуже. Вчера Петров добивался формальных мотивов против суда. Вчера их трудно было найти, сегодня они есть. Давайте протестовать в рамках закона, у нас есть возможности.

— Какая тут к черту законность? Все от начала до конца беззаконие. Если рассуждать о законности, то по-настоящему нужно судить Максимова, а не Шуляка.

— Ну, Максимова нам судить не придется, а Шуляка, кажется, можно отстоять. И вы не волнуйтесь так. Давайте сядем.

Кошевой сел. Казимиров остался стоять.

— Прежде всего, — Кошевой загнул палец и посмотрел на Казимирова снизу вверх, — сегодняшний приказ нарушает основное требование к судебному процессу: допрос подсудимого и его объяснения. Закон не допускает судить заочно. Это первое. Второе, мы с Бачмановым до полночи прокопались в Своде морских постановлений и нашли статью, которая полностью охватывает проступок Шуляка и грозит всего дисциплинарным батальоном. Головнин находит нужным применить статью 110, карающую расстрелом за подговор к вооруженному восстанию. Такого подговора не было. К Шуляку можно применить статью 105 — неисполнение приказания, усугубленное словесным оскорблением начальника. Наконец, последнее: мы можем требовать отвода из состава суда фон Рейера. Он не может судить, ибо одновременно является и свидетелем и активным участником события. Ведь он вместе с Максимовым стрелял по плывущему Шуляку. Таким образом, мы четверо из семи судей, то есть большинство, подписываем особое мнение по этим трем пунктам и подаем командиру. Это совершенно законно и никому не грозит новыми осложнениями, как ваш метод отказа от участия в суде. Ведь вы сами попадете под суд.

— Наплевать! Наплевать мне на все. Я сам не хочу служить с негодяями. Я шел в море потому, что надеялся найти честных людей. А теперь мне все равно! — злобно сказал Казимиров.

— Наскандалить всегда успеете, Виталий Павлович, — возразил Кошевой, — вы только скажите: вы согласны подписать особое мнение?

— Конечно, согласен.

— Тогда не откладывая в долгий ящик валим в каюту Бачманова и там составим текст, а я передам старшему офицеру.

— Господа члены суда! Прежде чем мы начнем разбирательство дела, я должен осведомить вас о решении командира корабля по особому мнению, подписанному четырьмя из участников комиссии.

Лейтенант Петров сделал паузу, прокашлялся и повертел головой с таким видом, словно воротник кителя мешал ему говорить.

— Я оглашу резолюцию командира: «Приказываю судить матроса второй статьи Шуляка не так, как „думается“ комиссии, а согласно моему приказу. Полагаю, что критика моих распоряжений младшими неуместна. За свои действия я отвечаю не перед господами офицерами, а перед государем императором, священной волей которого я командую кораблем. Прошу помнить об этом, а также о том, что в моем распоряжении имеются средства воздействия на забывающих долг службы как в отношении нижних чинов, так и в отношении офицерского состава». Я думаю, господа, — сказал лейтенант Петров, неприятно щурясь и смотря почему-то на одного Казимирова, — что резолюция командира не подлежит никакому обсуждению. Заседание суда особой комиссии объявляю открытым. Мичман Яковлев, огласите обвинительное заключение.

Мичман Казимиров обвел взглядом протестантов. Мичман Бачманов побледнел и, закусив губу, смотрел в иллюминатор. Регекампф, смотря в пол, крутил пуговицу кителя. Поручик Кошевой, встретившись взглядом с Казимировым, поспешно отвел глаза и отвернулся.

Было совершенно ясно, что дальнейшая попытка протеста обречена на неудачу. Трое из четверых обезоружены и разбиты угрожающим окриком командира. Если даже он, мичман Казимиров, и решится поднять свой голос, он останется в одиночестве.

Мичман Казимиров устало закрыл глаза.

Он не вслушивался в обвинительное заключение, которое равнодушно бубнил Яковлев. Он не видел победоносного взгляда и снисходительно презирающей усмешки мичмана Рейера. Он прислушивался лишь к беспорядочным и тревожным обрывкам своих мыслей. Он вернулся к действительности, только услышав фразу лейтенанта Петрова:

— Ввиду того что обстоятельства дела можно считать совершенно выясненными и допрос обвиняемого не может ничего добавить по существу, предлагаю членам комиссии ответить на вопрос: считают ли они обвиняемого виновным в преступном деянии, предусмотренном указанными в обвинительном заключении статьями Свода морских постановлений и караемом, согласно этим статьям, смертной казнью через расстреляние? Мичман Рейер?

— Да, господин лейтенант, — ответил Рейер и мотнулся вперед, как китайский болванчик.

— Мичман Яковлев?

— Да, господин лейтенант!

Лейтенант Петров закашлялся, неторопливо вынул из кармана платок и тщательно вытер рот, растягивая мучительную паузу.

— Мичман Бачманов?

— Не считаю, господин лейтенант, — сухо и четко ответил Бачманов и, волнуясь, потер ладонью ладонь.

Мичман Казимиров ждал. Если остальные трое ответят так же, Шуляк спасен, во всяком случае от смертного приговора. Он с томительным ожиданием смотрел на детское, оробевшее лицо Регекампфа.

— Мичман Регекампф?

Регекампф тяжело и глубоко вздохнул, как будто набирая решимости, и, сразу залившись краской до ушей, тихо сказал, пропуская титулование.

— Не считаю.

Мичман Рейер переложил ногу на ногу и скривился. Регекампф опустил голову, все больше заливаясь краской.

— Мичман Казимиров? — Старший офицер сделал резкое ударение на последнем слоге.

— Не считаю, господин лейтенант.

Уже трое против двух. Если даже Петров выскажется за виновность — смертный приговор провален. Кошевой безусловно против, он же первый предложил подать особое мнение.

Мичман Казимиров оживился. Все идет хорошо. Головнин с Максимовым съедят оплеуху.

— Поручик Кошевой?

Кошевой, не подымая головы, очень тихо, но внятно сказал:

— Да, господин лейтенант.

Казимиров привстал. Что такое? Оговорился Кошевой, что ли? Эта фраза прозвучала так неожиданно и страшно, что, забывая о своей роли и правах, Казимиров в недоумении и волнении спросил:

— Что «да»? Вы за обвинение или против?